Дедок виновато топтался около Григорьева, все старался заглянуть в глаза, все сыпал слова, невольно стараясь заглушить молчание, которое немедленно нависнет, если он перестанет говорить.

— Не может, не может тут никакой ошибки быть, — убежденно повторял смотритель, не веря своим глазам, натыкающимся на Валенюка.

— Не ошибка это, — тускло откликнулся Григорьев. — Ограда та самая, я ограду узнал. Тут завиток надломился, когда я мальчишкой сюда приходил географию отвечать. Я его оторвал совсем и на память взял. Он у меня и сейчас дома.

— Вот видите, вот видите, — радовался смотритель. — Я же вам и говорю, какая же тут ошибка?

— А что же это? — ровным голосом спросил Григорьев.

Дедок осекся, замолчал, съеживаясь и катастрофически уменьшаясь в размерах.

— Да вот это… — выдавил он, — уж я и не знаю что…

— Ну, так я знаю, — все так же ровно проговорил Григорьев. — Махнули могилу налево.

— Что? Что такое? — прянул старичок. — Как так — махнули?

— Вот вы и должны знать, как это делается.

— Да я… Да вы… Да чтобы я!.. — затрясся от негодования смотритель. И вдруг маленькая его фигурка выпрямилась с достоинством:

— Стар я для таких дел, милый ты мой. Старый я и седой, и дети у меня и внуки, и сам я скоро в мать-сыру землю. Да и смолоду я совести не терял и надругательства над памятью не сотворял!

— Ну, может быть, может быть, — безразлично согласился Григорьев.

Старик взглянул на него и усовестился своих громких оправданий: у человека вон что, а он к нему с чем?

— Простите меня, старого, бога ради, — обратился он к ним обоим, — надругательство это вам и горе. Приходите завтра, исправлю я тут все. А ты, сынок, коли есть возможность, новую плиту с надписью закажи или уж что ты там хочешь, а мы из своих фондов оплатим, потому как что же это? Идите, идите, не надо вам пока тут, идите по городу, по солнышку погуляйте, а завтра в любое время пожалуйте…

Григорьев не очень слушал старика, он вообще, обнаружив могилу отца перезаселенной, мало откликался на то, что около него делали и говорили, а в который уже раз подходил к низкому надгробию и перечитывал краткое извещение о том, в каком году родился и в каком скончался Валенюк Сидор Сидорович. Он пытался проникнуть в то, что было перечеркнуто короткой горизонтальной линией между датами, пытался представить жалкую жизнь человека, пожелавшего поселить своего родственника, вероятно — отца, в занятую могилу, потому что наверняка все это не ошибка, а делалось сознательно и расчетливо, ради удобного, близкого и красивого места на кладбище, пытался понять ту мелочную душу вора и сутяжника, ни разу в жизни не озаренную чистой мыслью, и ему неодолимо захотелось увидеть это лицо.

— Ну да, можно через адресный стол, — сказал Григорьев самому себе, когда они вышли с кладбища. — Я хочу его видеть.

Фамилия Валенюк оказалась на весь город единственной. Валенюк Николай Сидорович, одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения, тезка и одногодок Григорьева.

По выписанному адресу находился громадный серый, изогнутый гармошкой девятиэтажный дом с десятком подъездов, с бельевыми веревками на балконах, с вытоптанными газонами, с размалеванными под мухомор дощатыми грибками с гроздьями детей. Открыл незваным гостям среднего роста человек, средней упитанности, с розовым девичьим лицом, одетый в серый костюм, который сидел на нем как-то не так, без всякого желания и не навсегда.

Некоторое время были только взгляды через порог. Средний розовый человек мог и захлопнуть дверь, увидев совсем незнакомых и без всякой начальной улыбки, и стал даже как бы незаметно совершать это действие, чтобы захлопнуть, но усомнился в своем предчувствии и убоялся потерять какую-нибудь выгоду, почему и передумал закрывать, и молча посторонился, так и не спросив, кого надо и что — интеллигентные, не страшно, справиться с ними что плюнуть, скажи по-народному, они и пригнутся.

Они вошли в обычную квартиру, с плетеной дорожкой по узкому коридору. Было чисто, нужно было снять обувь, и Григорьев, как недавно и хозяин, сделал нерешительное движение, чтобы снять, но тоже передумал.

Молчание все длилось, у розового человека в сером костюме настороженно блестели глаза, но он первым не желал говорить и мелким жестом пригласил в комнату.

В комнате громоздилась обычная стандартная мебель, расставленная как-то особенно ужасно. Вещи хоть и стояли в тесноте, но как бы сторонились друг друга. Было все и ничего не было — это ощущение все больше укреплялось в Григорьеве, и когда он снова посмотрел на хозяина, то и хозяин показался таким же: вот он есть, но в то же время его как бы совсем и нет, настолько он был без определения, без особенностей, с бездумьем на розовом, не исписанном переживаниями лице.

Хозяин, видно, решил молчать до конца: пришли же зачем-то, значит — скажут, а не скажут, так и не надо, так уйдут.

— Вашего отца зовут Сидор Сидорович? — спросил Григорьев.

Розовый человек осторожно кивнул, но не поправил, что, мол, не зовут, а звали.

— Он жив? — спросил Григорьев.

— Нет, — безликим голосом ответил хозяин.

— А когда он умер?

— Давно.

— В каком году?

— В восемьдесят втором, кажется. А в чем, собственно…

— И зачем вы это сделали… — как бы впервые изумился, глядя в лицо по-прежнему никакого человека, Григорьев.