— Евдокия Изотовна, я ваш племянник, Николай Григорьев.

— Племянник? Так, так, так. А ваш батюшка никогда не был лейтенантом Шмидтом? — весело поинтересовалась тетушка.

Григорьев молча вытащил паспорт. Хозяйка нацепила изящное пенсне на золотой цепочке, протянула за паспортом тонкую молодую руку и изучила документ от первой до последней страницы.

— Так, так, так. Похож на настоящий. Я согласна быть вашей тетушкой, молодые люди. Вы пили когда-нибудь настоящий кофе?

— Евдокия Изотовна, вы двоюродная сестра моей матери…

— Что вы говорите? Так, так, так.

— Мою мать звали Мария Кузьминична Григорьева, — не поддаваясь тетушкиным провокациям, упрямо объяснил Григорьев.

Евдокия Изотовна пожалела его и скорбно вздохнула:

— В моем роду не было такой фамилии, молодой человек.

— Естественно, — спокойно согласился Григорьев. — Это фамилия моего отца.

— А какова же фамилия вашей матушки в девичестве, молодой человек?

— Вот это я и хотел узнать у вас, Евдокия Изотовна.

— Так, так, так. Мне уже интересно, молодые люди. Больше вы ничего от меня не хотели?

— Я очень надеюсь на вашу помощь, Евдокия Изотовна. Кроме, вас никто помочь не сможет.

— Так, так, так?

— Я хочу узнать немного. Откуда моя мать родом?

— Простите, а зачем это вам?

— Моя мать хотела, чтобы ее похоронили на родине.

— Она только что умерла?

— Нет, она умерла десять лет назад.

— Удивительная история, молодые, люди. А вот и кофе готов. Позвольте ваши приборы. А что же вы молчите, милая девушка?

— Трудно говорить, когда не верят, — сказала Санька, осторожно передавая Евдокии Изотовне нечто прозрачно-миниатюрное, именованное прибором, по величине не больше чашечки из игрушечного сервиза «Молодая хозяйка».

— Так скажите же мне что-нибудь такое, чтобы я поверила, — попросила Евдокия Изотовна. — Попробуйте вспомнить что-нибудь.

— Моя мать упоминала Суздаль, — сказал Григорьев. — Она называла и деревню, но я тогда пропускал это мимо.

— Суздаль? Суздаль… Мало. Еще что-нибудь.

— Мать говорила, что вы прислали ей на свадьбу поздравление из Парижа. Она приглашала всех родственников, но вы тогда были за границей.

— Дата?

— Тридцать пять лет назад. Осенью. И вы написали, что посылаете в подарок китайское покрывало с аистами.

— И два пакета для новорожденных. Пакеты пригодились полностью?

Евдокия Изотовна легко поднялась, обняла и поцеловала Григорьева, обняла и поцеловала Саньку и даже немного расчувствовалась. От нее прохладно пахло лавандой.

— Значит, Мария Кузьминична? Да ее тогда Маруськой звали, бегала с цыпками на ногах. Да, да, помню. Я со своей матерью к бабушке приезжала за благословением перед замужеством — бабка у нас с Марией Кузьминичной была одна, а матери — родные сестры. Так, так, так, попробуем разобраться. У моей матери девичья фамилия была Окишева, значит, и у нашей бабушки в замужестве — такая же. Так, это понятно. А дальше? Еще бы шаг, еще один шаг… Нет, Николя. Не знаю. Не забыла, а просто не знаю. Мы ведь уже в городе жили, оторвались.

— Окишева — это моя прабабка?

— Да, Николя. Деда тогда уже в живых не было, разорвало бомбой на русско-японской. Тебе все это очень важно?

— Да.

— Ну, ну. Захочется — расскажешь, трудно — не надо, я с тебя больше паспорта не спрошу.

— А деревня? Деревню, куда вы за благословением приезжали, вы помните?

— Конечно, Николя, конечно. Прекрасно помню: две улицы углом, пруд посередине и ракиты над прудом, а вокруг леса, темные, темные леса.

— А название?

— Название, название… Нет. В моей памяти названия нет. Наверно, я больше думала о чем-нибудь другом, — улыбнулась тетушка.

— Но ведь это же ваша родная деревня?

— Не совсем. Там родилась только моя мать, а я уже московская.

— Но тогда ведь старались помнить! — возразил Григорьев.

— Ну, как тебе сказать, Николя. По-разному было, как и всегда. Моя мать замуж вышла в Москву, отец потом пост занимал большой — мне кажется, о деревенской родне, в общем-то, старались говорить поменьше. По-моему, мать меня и за благословением повезла только затем, чтобы бабку на свадьбу не звать. Бывает. Поначалу особенно, когда из грязи в князи. А ты, я вижу, идеалист, Николя? Тебе сколько — тридцать три? И все еще идеалист?

— Почему идеалист? — не согласился Григорьев.

— А вот лицо омрачается, чувств удерживать не можешь.

— А почему их нужно удерживать? — спросила Санька.

— Сентиментален, прямолинеен… — продолжала Евдокия Изотовна, как будто не услышала Санькиных слов. — Где вы его такого нашли, Сашенька?

— На похоронах, — ровным голосом ответила Санька.

— Пардон? — приподняла брови тетушка.

— Две недели назад мы похоронили мою сестру Александру…

— Ах, вот откуда кладбищенские мотивы…