— Капустина? — проговорил Григорьев, не обращая внимания на тетушкин сарказм. — Мария Кузьминична Капустина из деревни Житово…

— Что, не совсем по-княжески? — поинтересовалась Евдокия Изотовна.

Григорьев взглянул на тетушку довольно хмуро и промолчал.

— Ну, ну, Николя, — засмеялась Евдокия Изотовна, — стоит ли из-за этого меня ненавидеть? Наш с вами общий предок, мой прадед, а ваш, соответственно, прапрадед, носил фамилию Забледяев. Чего только не узнаешь о себе, дожив до семидесяти! А папа товарища Забледяева полжизни провел на каторге. Жаль, не смогла выяснить, за что.

Григорьев смотрел-смотрел на тетушку в белых перчатках и стал похохатывать и пофыркивать, а когда смеху внутри накопилось сверх критической точки, взорвался таким жизнерадостным ржаньем, что заглушил тысячный гомон в зале ожидания.

А Санька очень заинтересовалась:

— Каторжник? Тогда это он.

— Что — он? — спросили Григорьев и тетушка в один голос.

— Это он начал хмыкать, как вы.

Григорьев и Евдокия Изотовна помедлили, осмысливая. А когда дошло, хмыкнули разом и посмотрели на Саньку с удовольствием.

— А что, Николя, — хитро сказала тетушка. — Эта девочка с юмором, с ней можно иметь дело.

— Евдокия Изотовна, а у вас есть дети? — вдруг спросил Григорьев. — Они для меня троюродные — я правильно разобрался?

— А, да, да. Ну, как же, как же, — скороговоркой ответила Евдокия Изотовна. — Мой сын с семьей в торгпредстве в Японии. Дочь двенадцать лет назад умерла от рака. Вот, собственно…

Недавняя улыбка еще медлила у нее на губах, а глаза мигали часто, изгоняя что-то непрошеное, застрявшее у зрачка. Тетушка как бы покачивалась перед Григорьевым, склоняясь то в сторону застигнутой врасплох и не успевшей спрятаться горечи, то в сторону неувядающей насмешки над собой, в которой, возможно, и был секрет ее молодой бодрости.

Изгнано, изгнано было непрошеное, застрявшее у зрачка. Тетушка легко стояла перед Григорьевым и взирала на него с благожелательной улыбкой.

Григорьев наклонился и поцеловал Евдокии Изотовне руку.

— Простите… — пробормотал он. — Простите… Я за чемоданом.

Евдокия Изотовна проводила его внимательным взглядом и покачала головой.

— Вы, Сашенька, тяжелый крест выбрали себе, — сказала она. — У бедного Николя слишком низкий порог чувствительности, его захлестывает даже мелкая волна. Может быть, такие натуры интереснее, но ведь вам придется выполнять роль громоотвода.

— Я знаю, — кивнула Санька и тут же пожалела, что сказала так, будто наябедничала на Григорьева.

— Ну, и сильно потряхивает? — усмехнулась тетушка.

На этот вопрос Санька только улыбнулась вежливой улыбкой. Евдокия Изотовна тут же переменила разговор, принялась рассказывать о поездке в Воронеж.

Той безногой знакомой, Антонины Викторовны Голубевой, по адресу не оказалось. Не лишенные приятности мужчина и женщина в ответ на расспросы пожимали плечами, повторяли, что куда-то уехала, а куда — они не знают, у Антонины Викторовны так много знакомых и такая обширная общественная деятельность, что она может оказаться в Полтаве и Барнауле в один день. Что-то в Полтаве и Барнауле Евдокии Изотовне не понравилось, и она, мило извинившись за причиненное беспокойство, спустилась лифтом вниз и внизу услышала, что квартира, у которой она только что разговаривала, закрылась лишь после того, как хлопнула, выпуская Евдокию Изотовну, дверь лифта.

Ну уж, извините. Евдокия Изотовна свернула в скверик около дома, где выгуливали малышей бабушки, села со всеми, похвалила карапузов, поинтересовалась семьями, записала два рецепта печенья и без труда узнала, что Антонину Викторовну Голубеву сынок с невесткой поместили в дом престарелых.

— Вот ведь детки-то, вот ведь нынче как, а квартира-то четырехкомнатная, Антонина Викторовна и получала, как персональной пенсионерке исполком выделил, а им, видишь ли, тесно стало, своих детей переженили, раздельные комнаты потребовались. Антонина Викторовна что, ей во второй раз намекать не надо, всю жизнь для других жила, сама же в престарелый дом и попросилась, чтобы, дескать, не сходя с места общественной работой заниматься. Бабушки покачивали колясочки и с недоверием поглядывали под кружева.

— Вот так-то нянчишь, нянчишь и что выходит? Брак, подруги, брак выходит, а отчего?..

Адрес дома престарелых и как туда проехать бабушки подробно растолковали и просили, чтоб Евдокия Изотовна на обратном пути не посчитала за труд, заглянула бы сюда и все подробно рассказала.

Едва Евдокия Изотовна прошла за высокую ограду, как увидела Антонину Викторовну, собиравшую с расстеленных под яблоней одеял крупные яблоки. Антонина Викторовна осторожно брала каждое в руки и аккуратно складывала плоды в плетеный короб. Поодаль стояли другие, уже полные короба, и Евдокия Изотовна подумала, что плели их, наверно, тут же. В саду, или, лучше сказать, парке стояло несколько двухэтажных домиков и по песчаным дорожкам между ними невесомо передвигались светлые старики.

Евдокия Изотовна в ту минуту ощутила мировую печаль и от нее заплакала, а Антонина Викторовна Голубева подняла голову, выпрямилась, узнала Евдокию Изотовну и улыбнулась.

Евдокия Изотовна прожила в пустой комнате для приезжих больше недели и теперь считает, что это была одна из самых богатых впечатлениями недель в ее жизни. Но расскажет она об этом как-нибудь в другой раз. Или напишет книгу, первую и последнюю, единственную книгу, какую ей хотелось бы написать — о людях, ставших стариками. «Вы представить не можете, что это такое, Сашенька. И никто не может представить. Никто, пока не закончится его бодрое время».