Замолчала старуха.

Помедлив, Алена глаза на нее подняла, поглядела сквозь слезы, в них стоящие.

– Не будет этого, Велина.

– А я и не сказала, что будет. Упреждаю только, чтоб знала откуда беду ждать. Сила в тебе и, вправду, страшно большая. Прежде чем ею пользоваться, надобно тебе научиться семь железных узд на нее накидывать, чтоб не могла из воли твоей выходить.

– Никакой такой силы я за собой не чую!
– с досадой возразила Алена.

Улыбнулась старуха.

– Да ты уж теперь можешь все то же, что и я. Только я свое умение по крошечке год к году копила, а ты, ровно, родилась со всем этим, с готовым уж. Да оно так и есть. Наделяет Веда даром особенным тех, кто в саму ее ночь рождается. Только тяжки подарки ее. Как крест, который до часу последнего нести. И не скинешь.

– Чем же они тяжки?

Велина провела шершавой ладонью по буйным Алениным кудрям, вздохнула:

– Так кому много даст, с того и спросит больше.

– Веда - злая?

– Она... единая. Все в ней. Она не злая и не добрая. Дарит без радости и карает без гнева.

– Выходит... нет в ней любви... Любовь бесстрастность эту оправдала бы. А так... баба ледяная эта Веда.

– И хотела бы тебе впоперек сказать... да нечего. Может и правда твоя, что Веда холодна, как лед, и любви не знает. Я ведь про нее мало что сказать могу. Да и те крохи малые, что известны мне, в разнобой идут. Слышала, что Веда - дух бесплотный и вездесущий. И другое совсем слыхала - будто жила девица такая, лекарка необыкновенная. И, мол, Веда - душа ее. Нет, не стану вранье тебе пересказывать, а правды не знаю...

Какое-то время только дождь бился в окно, да потрескивал огонь в печи. Потом Алена спросила тихо:

– Велина... а ты удержалась? Бесстрастно смотрела на зло, людьми творимое?

Старуха вздохнула.

– Мы сами только люди. Где бесстрастности взять? Потом каялась горько. По сей день молю Бога о прощении за те прегрешения свои... Сказать же тебе всю правду - давно уж я людей не люблю. Беспамятны, неблагодарны, злорадостны...

– Но при том случая не помню, чтоб отказала ты в помощи, - удивленно проговорила Алена.

– Это другое. Хочу я того, иль не хочу, а это урок мой, и я его честно сполнить должна. За него мне пред Господом ответ держать.

После раздумья снова заговорила Алена:

– Не согласна я с тобой, Велина. Не знаю, какими глазами ты на людей глядишь, только не то, что есть видишь. Совсем дурных по пальцам перечесть можно. И пожалеть. Не только их вина, что дурны они - сперва ведь кто-то же отравил их души семенами беспамятности, неблагодарности, злорадства... В человеке всего намешано, на то он и человек, не ангел. Подойти с приветом, с добром - и он к тебе такой же стороной повернется, но лишь увидит, что фальшива твоя доброта - ершом ощетинится, защищаться станет.

– Неужто ждешь, что перечить тебе стану? Да я бы только и желала всем сердцем, чтоб завсегда на добро твое люди добром отвечали, чтоб горькие разочарования обошли бы тебя стороной.

О многом еще говорено было. А уже совсем незадолго перед кончиной старуха такой разговор затеяла:

– Ленушка, все я тебе отдала, чем владела, ничего не утаила - на душе теперь легко так, хорошо. Вот скажу тебе самое последнее и совсем готова буду. Послушай меня со всем вниманием. Двадцатый свой год без меня распочнешь, ничего я уже не подскажу тебе и не напомню. Поэтому сама крепко запомни, что скажу. Девятнадцатая твоя Ночь Веды особенной станет. Готовься к ней загодя. Солнышко в тот день встреть и проводи одна, вдали от людей. Весь день в доме твоем будь - и широко же он раскинется, без единой стены, без пола и кровли. Узнавать его будешь, и узнавание это обернется как удивлением великим, так и радостью небывалой. Как солнышко проводишь, иди на Русалочий омут. Много жути про него сказывают, но жуть он другим кажет, а тебе в тот день бояться некого - зверь к ногам твоим ляжет, нечисть любая столь глубоко от тебя забьется, что и сгинет какая. Омут же... он откроется тебе иной своей сутью. Какой - не знаю, всем по-разному. Я тоже к нему ходила, мне он тоже открывался. Дарил меня восторгом и изумлением... Но рассказать об том - слов таких нету. По мне, так это и не омут, а сокровищница премудростей великих. И каждый раз получала я меру их. Нет, вру. Не каждый. Ходила-то я к омуту немало, и просила, и молила, а открылся он мне всего три разочка. И я это за благо почла. А то ведь бывает, что и всего-то единый разок он до кладезей своих допускает. А еще слыхала я, что жила девица, она к омуту, как в собственную кладовую ходила, брала все, в чем надобность имела. Омут пред ней не закрывался. Как тебе будет - того не знаю. Одно знаю - в полночь надо тебе там быть, и ночь эта станет главной в твоей жизни. И это последнее, что мне открыто из твоего будущего. Больше - и хотела бы, да нечего мне тебе сказать.

...Утром старая Велина не проснулась. Отошла во сне - тихо и спокойно, никого не потревожив. Вопреки тому, что знахари, как водится, с жизнью расстаются мучительно трудно. Видать, заслужила Велина легкую смерть.

Глава тринадцатая,

о мучительных сомнениях Ивана

и о его твердом решении

– Вот, Иванко, я все рассказала, ни единой капельки не утаила... Сам видишь теперь - рано обеты да клятвы раздавать, может, я вовсе не той окажусь, с кем захочешь ты судьбу свою воедино слить.

Молчит Иван за спиной у Алены, ни словечка ни молвит, будто и нет его. Алена обхватила колени зябко, голову на них положила. Каждое мгновение Иванова молчания душу ей выстуживало. Вот зашелестел сухой травой - на Аленины плечи вдруг свитка легла, теплом его угретая. Иван за спиной глухо проговорил:

– Нет, не все... Еще одно скажи... Я-то нужен ли тебе буду?

– Иванко!..

– Нет, погоди. Не торопись. Хоть я, хоть другой кто-то... Нужен ли? Страшно мне, что я - только забава на время. Об чем говорила ты сейчас... Слаб я пред этим, мал... Хотел быть тебе опорой, заслоном пред бедой всякой... А тебе оно и не надобно... Потешишься любовью моей, как цацкой дешевой, да и уйдешь не оглянувшись...