Любке вспоминается случай из ее далекой детской жизни.

Среди ватаги таких же, как она, ребятишек Любка бежит на речку. Жарко палит солнце. Сбросив на ходу легкие сарафаны – рубашонки все с разбегу бултыхаются в воду. Любка еще не умеет плавать, но также вместе со всеми бежит в обжигающей тело холодной воде все дальше и дальше от берега. Все глубже и глубже. Ноги ее уже не чувствуют дна, а ей весело, легко, и быстрое течение несет ее вместе со всеми. Любка оглядывается: берег далеко, а вода тащит ее куда-то все быстрее и быстрее. Она пытается сопротивляться, ей становится страшно, не хватает воздуха, она захлебывается, кричит…

Очнулась Любка уже на берегу. Вокруг растерянные, нет, уже хохочущие друзья. Ругают ее: «Куда ты полезла, дура!»

В это лето она научилась плавать.

«Вот также и в моей сегодняшней бестолковой жизни, – глядя на неубранный стол и сопящего за ним Игоря, думает Любка, – тащит меня по легким волнам пьянки все дальше и дальше, все глубже и глубже и не видно уже берега, и нет уже сил сопротивляться. И никто не крикнет ей: «куда ты полезла, дура!»

Хотя как это никто не крикнет, а подруга Галя, а Татьяна Александровна, участковый инспектор. Сколько раз она с ней беседовала, выпуская ее из вытрезвителя. «Ты же умница, Люба, отличницей в школе была, бросишь пить, учиться заочно будешь, работу найдешь, большим человеком станешь».

Выслушивает всех Люба, соглашается со всеми, слово всем и себе дает, вроде бы и собирается воспрянуть духом. И не пьет несколько дней, хотя так хочется выпить, и так мучительно ходить трезвой. Какая там работа, о которой все твердят. Руки дрожат, глаза ни на что не смотрят и, в первую очередь, на Игоря, которого уговорила тоже не пить, но хватило его только на два дня, после чего так где-то набрался, что в ответ на Любкино замечание запустил в нее сапогом, а после этого последовала обычная брань с изысканными эпитетами в ее адрес и с пожеланием убраться из его «плохого» дома в свой «хороший».

Любка вспомнила свой дом, мимо которого недавно решилась пройти. Нет, она не остановилась, но и боковым зрением видела черные провалы окон с выбитыми стеклами, жалкие обломки заросшего бурьяном палисадника, страшный дверной проем со снятой кем-то дверью и полурухнувшую крышу. Со щемящей болью в сердце прошла она мимо дома не останавливаясь, да и стыдно было остановиться – вдруг, не дай бог, соседи увидят ее такую – в истрепанном пальто, из милости данном кем-то, которое она подпоясывала ремнем Игоря, потому что молния не застегивалась, в дырявых сапогах. Разве такую они знали ее.

Любкины воспоминания прерывает окрик проснувшегося Игоря: «Затопи печку, – крикнул он, – холодно!» «Дров принеси, лодырь», – ответила Любка. Но оба вспомнили, что дрова-то надо еще пилить. Как-то по осени по заказу матери Игоря привезли им машину пиленого горбыля. Да так он и лежит под снегом. Надо печку истопить, выйдут, счистят снег, попилят немного, на день – два хватит, и ладно. А чтобы все распилить, как-то не выходит. Как-то не выходит и выбитое, закрытое фанерой стекло вставить. «Ты выбила, ты и вставляй», – назидательно говорит Любке Игорь. «Драться будешь – и остальные выбью», – сердито отвечает Любка. Поспорят они, поругаются и дальше живут с разбитыми окнами, с заросшим огородом, с выломанными досками у палисадника, с осуждающими взглядами соседей.

У Игоря была семья, но год назад жена ушла от него, забрав детей и выделив ему комнату, в которую он и привел Любку. Недружно жили они с Любкой, то выгонит Игорь ее, то снова примет. Что-то все же держало их рядом, не давая расстаться. Может, что-то родственное чувствовали они друг в друге или просто вместе заглушали тревогу своей неразумной жизни, как заглушал ее дрянной спирт, на который они перешли. Хотя и принял ее Игорь, но пить они не перестали. Смутно представляемую трезвую жизнь они отложили на далекое потом. И она, эта жизнь, становилась все призрачней, все несбыточней, пожалуй, уж где-то в другом измерении. Жили на случайные заработки. Чаще всего это была колка и уборка дров. Иногда Любку звали помочь посадить картошку, поклеить обои, принести воды или дров, скосить траву у дома. Соседи уже знали, что она это делала быстро и умело, знали также – много ей можно не платить. А куда она денется. Поэтому чаще просто кормили и совали что-нибудь с собой – прокисшее варенье, вздувшуюся банку позапрошлогодних соленых огурцов, залежавшийся батон или черствую буханку хлеба. Иногда приходила мать Игоря, кидала на стол какой-нибудь еды, проходила на кухню, ахала, ругала за кавардак в квартире. Игорь просил денег, но денег она не давала, ругала его и Любку, умоляла жить как люди и, плача, уходила.

Сердобольные люди давали Любке кое-какую одежду и обувь, посылали в соцзащиту, куда горожане валом валили все ненужное. Любку одевали, читая ей наставления. Но она ничего не берегла, не стирала, как говорили, все «спускала» и снова появлялась на улице в таком виде, что проходящие мимо мужики презрительно сплевывали, а женщины брезгливо, осуждающе оборачивались и хихикали между собой.

Глава 2

Т

ак прошла полуголодная, полу-холодная зима. Весна принесла крупицу счастья в ее безалаберную ненадежную жизнь и наметила, было, поворот к другой, толковой жизни, которая еще чуть брезжила в Любкином затуманенном сознании. Приближалась пасха, в квартирах наводили порядок, и, бывало, что на свалку, образовавшуюся у гаражей, выбрасывали довольно-таки приличную утварь. Любке тоже хотелось навести порядок, да и Игорь матерился: «Что за бардак ты развела, в дом не войти». И Любка искала, не выбросил ли кто старый ковер или палас. Стульями-то они уже обзавелись, даже старое кресло со сломанными ножками приволокли. И Любка нет-нет да и пройдет мимо свалки.

Вот и в этот раз она свернула к гаражам и увидела там… котенка, маленького, тощего, костлявого. Котенок ожидающе смотрел на Любку с мусорной кучи и громко, жалобно пищал. Как она могла не взять его, пищащего, дрожащего, бегущего следом за ней. Она и посадила его к себе за пазуху. Правда, Игорь ругнулся – самим жрать нечего, тем не менее, котенок остался у них жить. Любка в нем души не чаяла. У нее даже как-то изменилось выражение лица, стали более спокойными недоверчивые пугливые глаза. Особенно, когда она гладила котенка, и он благодарно мурлыкал у нее на груди. Может, он заменил ей ребенка, которого она несколько лет назад оставила в роддоме. И Любка очень старалась не оставлять котенка голодным и вместо хлеба просила у знакомых молока. Мурыга – назвала она его. Одна женщина обещала давать Любке молоко, если та бросит пить. Любка пообещала и не пила, тем более, что работы по весне было много. То там, то там, на соседних улицах сгружали самосвалы дров, и Любка с Игорем нанимались их колоть и убирать. Работа была нелегкая, но платили хорошо, а кто знал их, кормили еще обедом. И они, изголодавшиеся за зиму, были почти счастливы. Накупали впрок продуктов, Любка делала свою любимую селедку «под шубой», а Игорь покупал водку. Любка возражать не смела. К водке всегда находились друзья. Такие же горемычные, неудачливые, опустившиеся. Каким-то чутьем узнавали они, что именно здесь сегодня можно поживиться. Да ведь и Любка с Игорем, бывало, ходили по друзьям, чтобы выпить на халяву.