Местами (на Индигирке и Колыме, в Иркутском крае и Забайкалье) вследствие смешения с сибирскими народами сильно менялся внешний облик, язык, быт русских людей, а часть переселенцев даже была (в XVIII–XIX вв.) ассимилирована (главным образом якутами), причем не только из-за смешанных браков: материальная и духовная культура аборигенов также оказывала сильное влияние на образ жизни русских людей [53, с. 246; 18, т. 3, ч. 2, с. 258; 151, с. 154–155].

Очутившись в Сибири, переселенцы быстро оценили преимущества некоторых видов одежды коренных жителей, хорошо приспособленной к местным природным условиям, перенимали у «иноземцев» способы приготовления пищи, передвижения и т. п. Но такого рода заимствования не определялись одной лишь хозяйственной целесообразностью: бытовые контакты с сибирскими народами оставляли следы даже на нравах русских людей. Как отмечал еще С. В. Бахрушин, «и в области духовной культуры соседство с туземцами наложило глубокий отпечаток на русских новоселов». В частности, «достоянием русского населения Сибири» в XVII в. становятся «мрачные верования» аборигенов, «создавшиеся на почве суровой сибирской природы» и невольно захватывавшие «своей жуткой реальностью русского человека, заброшенного в далекую глушь северной тайги» (известно, например, что к услугам сибирских шаманов временами прибегали «лица, принадлежавшие к высшим разрядам служилых людей, даже к администрации») [16, с. 79–80].

При всем этом, однако, необходимо подчеркнуть, что господствующее положение в культуре русского населения Сибири XVII в. по-прежнему занимали общерусские ее элементы и что в целом во взаимодействии культур влияние русских на аборигенов было неизмеримо сильнее. Под воздействием переселенцев быстро менялся быт и характер трудовой деятельности коренных жителей. Там, где возникали русские поселения, у народов Сибири стали распространяться рубленые избы со всем комплексом хозяйственных построек, более совершенные орудия труда, одежда русского образца, новые приемы обработки животного сырья и приготовления пищи. Уже в XVIII в. наблюдатели в ряде районов отмечали, что по бытовому укладу отдельные группы аборигенов практически ничем не отличаются от обитающих по соседству русских и живут тем опрятнее и крепче, чем ближе находятся к русским селениям [133, с. 81; 103, с. 15; 58, т. 2, с. 108; 102, с. 28–65, 223].

Разумеется, не все последствия бытовых контактов с переселенцами были для сибирских народов положительными: вместе с пришельцами за Уралом появились и неизвестные ранее болезни (оспа, тиф, сифилис), аборигены, несмотря на все запретительные меры, пристрастились к водке и табаку, происходило оскудение дававших основные средства к существованию промысловых угодий. (Причем замечено, что, чем дальше от русских по уровню своего социально-экономического и культурного развития находился тот или иной народ, тем больше он страдал от воздействия отрицательных сторон колонизации) [16, с. 81; 135, с. 38–49; 136, с. 99; 47, ч. 1, с. 95]. Но не эти, в общем-то неизбежные в условиях того времени и, безусловно, крайне неблагоприятные для жизни коренных обитателей Сибири факторы определяли главное содержание колонизационного процесса на восточной окраине России, и не их следует выдвигать на первый план при анализе межэтнических контактов, а более глубокие культурно-хозяйственные процессы.

Сами аборигены раньше всего оцепили выгоду торгового обмена с переселенцами. Показательно мнение одного из иностранных наблюдателей (1680 г.), изумившегося тому, как небольшая «горсть людей овладела таким громадным пространством», и полагавшего, что это произошло не потому, что сибирские племена «были покорены военною силою, но по убеждению купцов и исключительно в надежде на выгоду в будущем от торговых отношений с московитами» [цит. по: 72, с. 19]. Основания для такого мнения, несомненно, имелись. Торговля русских с сибирскими народами прошла в XVII в. большой путь развития от эпизодического обмена путем примитивной «немой торговли», когда стороны бросали друг другу товары, не выпуская оружия из рук, до. постоянного и хорошо организованного торгового обмена.

Налаженные торговые связи переселенцев с коренными жителями не следует, конечно, идеализировать (в ходе различного рода сделок аборигены нередко попадали в долговую кабалу), однако нельзя не учитывать и того, что русские товары часто просто спасали отдельные ясачные роды и семьи от вымирания. На этот счет имеются прямые указания источников. Сообщалось, например, что в 1641 г. «на усть Муки-реки» к русскому приказному человеку пришли 5 тунгусов и в обмен на соболей «прошали муки — голодни де, ходили де на зверовье и зверей не добыли». В одной из челобитных тунгусы писали: «А которые де соболишки в ясак…не годны… и мы де на те соболишки для своих нуж с ясачными сборщики на муку ржаную и на котлы и на топоры и на ножи и на железо прутовое торгуем, для тово что де тех товаров у нас ииоземцов в нашей земле нет, и купить негде; а только де нам тех товаров не купить, и нам де великих государей ясаку промышлять не на чем и помереть де нам голодною смертию» [153, с. 348; 58, т. 2, с. 99].

В Западной Сибири коренные жители также неоднократно заявляли, что не могут обойтись без русских товаров, особенно хлеба и тканей. В одной из челобитных ясачных людей Верхотурского уезда 1681 г. говорилось, что русские «преж сего нам, сиротам, верили в долг, нам хлеба и платья и всяких припасов давали, и теми запасы нас… на звериные и рыбные ловли поднимали» [147, с. 149].

Некоторые представители западносибирских народов (прежде всего татары) так втягивались в торговлю с русскими, что уже в XVII в. превратились в скупщиков-посредников при продаже как восточных, так и традиционных русских товаров [32, с. 134; 18, т. 3, ч. 2, с. 160].

В целом к концу XVII в. аборигены все чаще предпочитали собственному производству орудий труда и охоты более качественные и дешевые изделия русских мастеров [134, с. 124; 87, с. 144]. По мнению Ф. Г. Сафронова, в Сибири торговля имела «цивилизирующее значение для коренного населения» [126, с. 221].

Наконец, одним из важнейших последствий и проявлений протекавших за Уралом в XVII в. культурно-хозяйственных процессов явился переход ряда живших охотой, рыболовством и кочевым скотоводством этнических групп к земледелию, а также применение более совершенных агротехнических приемов теми народами, которые уже были знакомы с обработкой земли. Процесс этот, разумеется, нельзя представлять упрощенно: как к земледелию в целом, так и к интенсивному хлебопашеству сибирские народы нередко приходили через разорение своего традиционного хозяйства. Дело в том, что охотничье-промысловое и кочевое скотоводческое хозяйства требуют неизмеримо больших площадей, чем земледельческое. Лишенные в районах широкого сельскохозяйственного освоения части угодий из-за расселения русских и совпавшего по времени натиска кочевых племен (главным образом калмыков) с юга, а также вследствие оскудения «леших промыслов» сибирские аборигены вынуждены были приспосабливаться к новым условиям, перестраивая свою жизнь, и не могли обойти вниманием способы ведения хозяйства у переселенцев. Это имело далеко идущие и очень важные последствия даже для тех сибирских народов, которые занимались земледелием до контактов с русскими. Из подспорья к рыболовству, охоте или скотоводству земледелие превращалось у них в главную хозяйственную отрасль.

Коренное население стало заниматься хлебопашеством практически всюду, где тому не препятствовали природные или внешнеполитические условия. Значительно расширялся круг известных сибирским народам сельскохозяйственных культур, увеличивались размеры запашки: многие аборигены даже стали производить хлеб на продажу, перенимать у русских приемы не только земледелия, но и животноводства (стойловое содержание скота, техника сенокошения), значительно повышая тем самым свой жизненный уровень [150, с. 266–267; 148, с. 69; 58, т. 2, с. 287; 86, с. 170; 73, с. 79].