– У вас увеличительное стекло есть?

– Нет, – растерялась девушка. – А зачем?

– Не увидите куда колоть!

Родители Сашки, люди рабочие, строгие, были недовольны тем, что их сын так легкомысленно относится к жизни. За год, прошедший с момента окончания школы, он переменил множество мест работы, не прижившись ни на одном из них. Впрочем, и в институт поступать он тоже желанием не горел. Разве что в театральный… Но там –

экзамены, опять же надо рыться в учебниках, зубрить что-то. Ему это было скучно, он был абсолютно уверен, что запросто сыграет любую роль в спектакле или кинофильме. Не хуже Остужева, например, или, допустим Крючкова.

И тут кто-то из друзей сказал, что Охлопков набирает в свой Реалистический театр статистов. Вот прямой путь на сцену, минуя институт! – обрадовался Сашка.

…Брали четверых, а желающих явилось более ста человек. Среди прочих, производивших отбор, присутствовал и сам Николай Павлович Охлопков. Сашка не без робости вышел на сцену, встал под жаркими лучами софитов. Комиссия расположилась в первом ряду партера. Поздоровался, представился, прочёл небольшой отрывок из «Моцарта и Сальери» Пушкина. Потом у него потребовали показать этюд. Тему предложил Охлопков.

– Вы вышли на улицу в валенках без калош, а кругом – лужи. Покажите.

Сашка задумался на минуту… А затем, придав своему лицу, беспечное выражение распахнул воображаемые двери парадного, прищурился от брызнувшего в лицо солнечного света, собрался, было сделать первый шаг, но так и застыл с поднятой ногой, неприятно поражённый увиденным: кругом были лужи. Высмотрел сухой островок, ступил на него. Подходящее место приискал и для другой ноги. Так, пристально глядя под ноги, он всё с большей уверенностью стал продвигаться вперёд. И когда уже казалось, что самые топкие места пройдены, он оступился, не удержал равновесия, и правая нога его соскочила в «лужу». Лицо Сашки, за секунду до этого печального события излучавшее уверенность, мгновенно сделалось кислым, а из души вырвалась горестная обида:

– … твою ма-аать!

В комиссии кто-то охнул от неожиданной развязки этюда, кто-то усмехнулся. Какая-то дама нахмурилась, а Охлопков, по словам Сашки, от души рассмеялся. Сашка был принят.

И стал он вести богемный образ жизни, являлся домой далеко за полночь, спал, чуть ли не до двенадцати из-за чего отношения с родителями, ни свет, ни заря уходившими на завод, совсем испортились. Чтобы окончательно не рассориться с ними, Сашка счёл за благо отселиться от них на время.

Он стал снимать комнату в Слободском переулке в доме бывшего купца Малюшина. Вот сыграю главную роль в каком-нибудь спектакле, тогда они увидят, чего я стою, думал Сашка об отношениях с родителями.

Но статисту добраться до мало-мальски значительной роли оказалось очень трудным. Сложно было выделиться, когда выходишь на сцену за весь спектакль всего раз-другой в толпе, пошумишь грозно вместе со всеми и обратно за кулисы вернёшься.

Конечно, роль народных масс в социалистическом искусстве и есть самая главная, но Сашке хотелось также блистать, как восхищавшие его своей игрой Плотников, Беленькая, Абрикосов, Янукова…

Мать с отцом, когда Сашка навещал их, по-прежнему называли сына бездельником и лодырем. К родительскому дуэту раз как-то подключился и Иван Ефремыч, сосед по квартире, старичок едкий и вредный.

– Когда ж тебе хоть словцо-то доверят вымолвить в твоём театре, или проходишь, весь век в бессловесных? – сладко улыбаясь беззубым ртом, спросил он Сашку. Тот отреагировал мгновенно.

– Ты, дядя Вань, хочешь сказать, что на двадцатом году Советской власти наш народ стал бессловесным? – спросил громко, чтобы и другие соседи услышали.

– Что ты, что ты, что ты! – запричитал Иван Ефремыч, отмахиваясь от языкастого парня, как от нечистой силы. Улыбка тотчас сбежала с его помятого, с глубокими морщинами лица, глазки забегали в испуге и он бочком, бочком ретировался в свою комнатёнку и плотно закрыл двери.

Днём Сашка работал контролёром в бане, а вечерами бегал в театр, смотрел репетиции, спектакли в которых массовка не требовалась. Месяца через три ему стали доверять

произносить короткие фразы, реплики. Его неимоверная худоба оказалась как нельзя, кстати, для изображения изнурённого долгой дорогой и жаждой красноармейца из «Железного потока» Серафимовича, рабочего паренька в «Аристократах» Погодина и деревенского активиста в «Разломе» по Ставскому.

Хоть и произносил Сашка всего лишь горстку слов, но другие-то статисты и этим похвастаться не могли! И он уже чувствовал себя не просто статистом, а исполнителем эпизодических ролей. Не редко на Сашкиных фразах оканчивалась пьеса, что было символично и в духе времени: последнее слово всегда остаётся за народными массами. После сразу давали занавес, звучали аплодисменты, артисты выходили на поклон. Друзья подшучивали над Сашкой, говорили, что ему в подмётки не годятся даже корифеи Художественного театра. Он смеялся вместе со всеми, но сквозь смех говорил, что ещё сыграет свою главную роль!

Однажды в театре произошла следующая история. На одном из спектаклей, где Сашке как раз были доверены заключительные слова, едва ли не половину зала заняли его друзья и приятели. Спектакль шёл к концу, народ, в лице Сашки подвёл итог действу, дали занавес. И вдруг зрители, из тех, кто знал Сашку, вскочили в едином порыве и, бурно аплодируя, стали дружно скандировать:

– Ку-ли-ков-ский! Ку-ли-ков-ский!

Остальная часть зала тоже поднялась, и некоторые даже присоединились к скандированию. Словом, настоящая овация получилась.