Я встал, прошелся несколько раз по комнате, остановился у двери и завороженно, слово в слово, как Андрей, спросил:

— Мне уйти?

— Ты чего? — вздернула брови Светка.

— Не понимаешь? — Очень старался сдержаться, не выказать, насколько уязвлен и унижен.

— А что я должна понимать?

Или актриса она талантливая, или ее прозрачно-смуглая кожа только кажется тонкой, а на самом деле — как подошва. Третьего — что просто дура — не дано, я уже не раз получил возможность убедиться, что соображает она отменно.

— Ну, если действительно не понимаешь… — звенящим голосом начал я, но Светка не дала мне договорить:

— А ты тоже хорош! Тебе бы сказали, что смотреть на тебя противно, небось, взбеленился бы!

Ах, вот оно что! Но, во-первых, не надо передергивать и слова мои извращать — я вовсе не говорил Андрею, что мне противно смотреть на него. А во-вторых… во-вторых…

Не так часто, увы, приходилось мне совершать в жизни поступки, которыми мог бы потом гордиться. Если не самими поступками, то по крайней мере проявлением характера, мужской решимости и непреклонности. Мне не хотелось уходить. Очень-очень не хотелось. И Светка даже сейчас, после всего, несказанно привлекала меня. Вечер был весь впереди и, возможно, многое мне обещал. И очень хороша была Светка в легком синем, плотно облегающем платье, забавно морщился ее милый, так нравящийся мне вздернутый носик, — вам часто приходилось встречать курносую смуглянку? — но я пересилил себя. Я должен был ее наказать. Не уверен, правда, что это послужило бы ей наказанием, но все равно. Пускай знает, что у меня тоже и достоинство есть, и самолюбие. На будущее. На будущее, потому что, как ни распалял себя, чувствовал, что ухожу не навсегда, не смогу уйти навсегда. Одарил ее испепеляющим — надеюсь, он получился таковым — взглядом, выбежал в коридор, быстро, чтобы не передумать в последний момент, оделся и грохнуть за собой дверью постарался не менее громко, чем, будь он трижды проклят, Андрей.

От Светкиного дома до моего четыре остановки, но я не стал садиться в троллейбус, двинулся пешим ходом, получая почему-то мазохистское удовольствие от резкого, секущего лицо мокрого ветра, от ослепившей меня темной студеной мглы. Я быстро шел, глубоко засунув руки в карманы и втянув голову в плечи, шел, шел, и яростно думал, что напишу им детектив. Обязательно напишу. Без посвящения Андрею, разумеется, но такой, чтобы на одном дыхании читался, до последней странички не отпускал. Хотят они узнать, на что я способен — узнают.

В эти минуты ничего для меня важней и принципиальней не существовало.

2

Мама удивилась. Видела, как тщательно я в этот субботний вечер собирался, видела вино и торт видела, и уж никак не ожидала, что вернусь всего лишь через каких-то полтора часа. Испытующе — никто, как она, не умеет так — поглядела на меня, но я, предвосхищая неминуемые расспросы, соврал, что неожиданно свалилась срочная работа, быстренько облачился в свой старенький верный спортивный костюм и закрылся у себя в комнате. На столе лежала недавно начатая мною повесть, а я никогда не мог засесть за новую вещь, пока не закончу предыдущую, но традиции пришлось изменить. Более того, не терпелось прямо сейчас, пока заведен, приступить к работе. С пылу, с жару. Главное — хорошо начать.

Я обладал уже достаточным опытом, чтобы знать, какое это существеннейшее для писателя дело — удачное, задающее тон начало. Но перед тем — тоже опыт кое-какой приобрелся — следовало успокоиться, расслабиться, отрешиться от всего наносного, ненужного. Для этого имелись у меня испытанные приемы, тоже традиционные. Толстый разлинованный журнал — я никогда не пишу на машинке, обязательно рукой, правлю два раза и лишь потом перепечатываю — открываю на второй — примета такая — странице. Журнальчики эти поставляет мне из своей бухгалтерии мама, очень удобные, привык я к ним. Шариковую ручку беру тоже старую, облюбованную — для других целей ее суеверно не использую. Пепельница, сигареты, спички — все под рукой, чтобы не вставать потом, не отвлекаться. Очистить мой заваленный бумагами стол нельзя, но можно сдвинуть эти залежи на противоположный край, чтобы вокруг чисто было. Затем необходимо удобно сесть, закурить, терпеливо уставиться в чистую страницу — и ждать. Ждать, когда — узнать бы, отчего это происходит! — шевельнется в голове первая фраза. Порою ждать приходится долго, но торопить себя нельзя. Пока не произойдет этот желанный, таинственный посыл, приступать к делу нельзя. Первая фраза — главнейшее звено в цепи. Не получится она как надо — ничего толком к ней не приторочишь…

Но все эти способы-приемы сейчас оказались мало пригодными. По службе мне приходилось много писать очерков, статей, обзоров и прочей журналистской газетчины, проза моя тоже творилась по каким-то определенным канонам, детектив же — я это четко понимал — требовал совершенно иного, качественно другого подхода. У детектива свои законы, свои незыблемые принципы, не следовать которым нельзя. И если, начиная, скажем, повесть, автору вовсе не обязательно четко знать, как и что в ней произойдет и чем закончится, — нередко получается вообще противоположное тому, что задумано, второстепенные герои и события становятся главными, круто меняется сюжетная линия, — то с детективом подобные вольности исключаются. Тут, я понимал, надо выстроить четкую, однозначную линию преступления, определить для себя, кто и зачем согрешил, заранее приготовить узелки, которые потом придется распутывать. Для повышения интереса придется, конечно же, заготовить несколько ложных ходов, но тоже заранее автору известных. Поразмышляв таким образом с полчаса, я пришел к выводу, что необходимо начертить схему. Не в уме начертить, а на бумаге — соорудить конструкцию, скелет, который по ходу должен обрасти мясом — той самой плотью, что делает из уголовной хроники литературное произведение.

Но сначала следовало придумать само преступление, подлежащее раскрытию. Какие у нас вообще могут быть преступления? Ну, во-первых, убийство. Это особенно щекочет нервы, вызывает у читателя объяснимое чувство ненависти к злодею — преступнику и, соответственно, неизбывное желание поучительного возмездия. И чем ужасней, чем бесчеловечней злодеяние — тем сильней это желание. Нет, убийство — это в самом деле хорошо, потому что для, например, ограбления или каких-либо торговых, политических махинаций нужно хорошее знание предмета, технологии, коими я, понятно, не обладаю, можно, конечно, для пользы дела изучить вопрос, проконсультироваться с «компетентными товарищам», поработать с документами, но времени мало, да и не стоила затеянная мною игра таких свеч. Значит, убийство. Один человек лишает жизни другого. Зачем? Зачем — это очень важно, потому что мотивация преступления — ключ к его раскрытию. Для проницательного следователя. А мой следователь должен быть проницательным — кому нужен следователь-простачок? Зато уж и преступник обязан удивить изворотливостью и умом — талантливому сыщику нужен достойный оппонент, чтобы доказать, насколько сам он хитер и ловок. Яснее ясного.

Далее. Кого требуется убить? Лучше всего женщину. Молодую, красивую, одаренную. Чтобы очень жаль ее читателю было. Глупо считать, будто жизнь юной красавицы дороже жизни брюхастого любителя пива, зато все это можно ярко описать. Как она сопротивлялась, защищая свое девичье тело, для любви и ласки созданное, как смотрела в черные зрачки погубителя прекрасными светлыми глазами, заламывая нежные руки. В кино чаще показывают результат насилия: изящно обставленная комната, в центре ковра, чтобы потом можно было мелом обвести, — распростертая женская фигура, грудь почти обнажена, оголены длинные безжизненные ноги. К тому же причин для убийства такой девы наберется великое множество — ревность, месть, извращенность, садизм и весь остальной джентльменский набор приспешников порока. Потом — не любовную же историйку пишу — окажется, что преступника меньше всего интересовали ее женские прелести, причина убийства была абсолютно другая. А молодое же и одаренное следствие, поневоле сбитое с толку прелестями девушки, пошло по неверному пути. И вообще смертоносный удар был нацелен не в нее, а в другого человека, чтобы еще больше запутать ситуацию. Мне вдруг пришла в голову озорная мысль сделать жертву похожей на Светку, а убийцу — на тонкогубого Андрея. Чтобы они, читая, узнали себя. А я бы, смеясь, доказывал, что это просто совпадение, ни о чем подобном и не помышлял.