— Это он Спинозу читает, дяденька — ответили со стороны — философ был такой датский.

— Не датский, а голландский — отрезал, насупившись, Димка.

— Странно. В детстве читают про пиратов, про индейцев, про бандитов, в конце концов. Почему именно Спиноза, а не тот же Кант? — продолжал мужчина. Спиноза не актуален. Я могу понять Федоров, Бердяев, все-таки про Россию.

— Он его в макулатуре нашел — так же прокомментировали сбоку.

— Ну и что? Нашел, выбросил, зачем же читать? — Пытливо смотрел мужчина на Димку.

— Там было написано, что бог никого не любит, — прошептал Димка.

Тихо стало после этих слов, потому что были они сказаны в девяносто восьмом году, когда мало было доброты среди людей. Шумливые мальчишки уткнули глаза в землю. Тонкая рука легла на Димкино плечо, слегка встряхнула.

— Ну-ну, бог. Если бы он еще был на свете. К тому же Спиноза писал, что бог никого и не любит, и не ненавидит. Так что толку, как от бога, так от Спинозы, как не было, так и нет. Хочешь, я принесу тебе действительно интересную и полезную книгу? О том, почему мы, русские, такие, какие есть. И что нас уже не переделаешь, даже ради нас самих — глухо закончил он.

— Как хотите, — мальчик пожал плечами.

— Ну и славно. Завтра в это же время и подъеду.

Коврики к тому времени высохли. Аккуратно постелив их в автомобиль, мальчишки дружно попрощались с мужчиной, наказав приезжать еще, мол, постоянным клиентам у них скидка, отчего и работники, и клиент дружно расхохотались. Оставив еще десять рублей «на чай» мужчина уехал. Пора было расходиться и дружной компании. Уже прощаясь, мальчишки нашли еще одну тему разговора. «Димон, слушай, тут к твоей сеструхе какой-то хмырь приставал». «Тачка у него крутейшая». «Тойота Ланд Крузер, черная, окна все затемненные», — наперебой заговорили они. «Все уговаривал ее покататься. Она как нас увидела, еле вырвалась». «Так что присматривай за ней. Рожа у него наглая», — заключил последний. Солидно пожав друг другу руки на прощанье, каждый направился к своему дому. Смеркалось. День был закончен.

Открыв дверь своим ключом, Димка потихоньку шмыгнул в ванную, и, стараясь не производить шума, выдавил зубную пасту на щетку и сунул в рот. Тут-то его и застала мать. «Димка, опять. Ну что мне с тобой делать. Только не говори, что стал чистюлей. Запах хочешь скрыть. Так?». С набитой пастой ртом и белыми губами Димка молча и жалобно смотрел на мать. Белая пена стекала по его подбородку. Краем полотенца мать вытерла ее. «Мало что ли у меня забот, Димка. Взрослеть тебе надо. Ты ведь один мужчина в доме. А все еще как дите малое. И обещаешь, и обманываешь». Она повернулась и ушла на кухню. Туда же виновато, как побитый пес, направился и мальчик.

Ужинали молча. Вареная картошка с поджаренными кусками колбасы и соленой капустой быстро исчезали со стола. Медленно пережевывая, Димка старался не встречаться с матерью глазами, но в конце не утерпел. «Слышь, Кать, кто это к тебе приставал. Ребята говорят, рожа наглая». «Да ну его», — фыркнула сестра. Однако взгляды, которыми она переметнулась с матерью, выдали их тревогу. «Ты смотри, а то давай, я тебя встречать буду после школы. Мало ли придурков» — любовь к сестре и желание заслужить прощение матери звучали в его словах и вызвали грустную улыбку матери. Потрепав его по голове, она произнесла: «Посмотрим сынок. Если что, действительно будем встречать. А ты, Катя, подолгу нигде не задерживайся. Если и застрянешь у подруг, звони, встретим на остановке. Обещаешь?» «Вот еще, что я маленькая что ли? — взъерепенилась та, но дружный напор родных заставил ее сдаться, и она пообещала, что если будет поздно возвращаться, обязательно позвонит.

Закончился ужин дружным чаепитием, к которому присоединилась и бабушка, заглянувшая на дружескую перепалку, и кошка Клеопатра, в девичестве Клепа, изменившая своей привычной лени ради возможного лакомства. Молча, гипнотизируя лишь взглядом, медленно переводя свои изумрудные глаза с мальчика на девочку, ибо на хозяйку дома, как она давно убедилась, ее взор не действовал, она дождалась кусочка колбасы, тихо проурчала и устроилась позднее на коленях у бабушки. Чай пили все вместе, дружно мыли и вытирали посуду. Тихий семейный вечер подходил к концу. Он был обычным майским вечером 1998 года в середине месяца, если бы не то примечательное обстоятельство, что был он последним тихим и спокойным у этих и огромного множества других людей, о чем никто из них не догадывался.

Он подходил к концу и на другом краю города, рабочем районе, привычно называемом жителями Черниковкой по имени прежде села, а потом небольшого городка, захлестнутого разросшейся Уфой. Там среди старых деревянных зданий еще сталинской постройки, на улице Ломоносова во дворе дома номер десять, о котором мы упоминали, под непомерно разросшимся тополем стояла белая четверка. Ее хозяин сидел за рулем и смотрел перед собой на дом и окна своей квартиры в этом доме, куда ему не хотелось идти. У него не было семьи, ни жены, ни детей, ни отца и ни матери. С женой не получилось, сейчас поздно было говорить почему да как, а может быть он себе эту невозможность лишь внушил. Так же не получилось и с детьми. Мать с отцом, пройдя войну, недолго прожили на свете. Сестра жила в другом городе и виделись они в лучшем случае раз в год. Как и многие одинокие люди, он и любил и ненавидел свой дом. Он ненавидел пустоту, невозможность перекинутся с кем-то словом или увидеть чье-то движение в четырех стенах. И в то же время каждый день он возвращался сюда, оттягивая постоянно миг прихода, потому что не было у него другого гнезда на свете, где можно было бы сжаться в комок, как птица, и перетерпеть и зной и стужу.

Но кроме этой повседневной будничной причины, заматерелой, закостеневшей от десятилетий одинокой жизни, новая, возникшая лишь сегодня, в неизмеримо большей степени, чем первая, тяготила его. И всматривался он в окна своей квартиры, словно старался увидеть, что за ними, за этими рамами, стеклами, шторами. И не видя никакого отблеска в стеклах, ни шевеления штор, еще более мрачнел и твердил «бред, такого не может быть; неужели я сошел с ума». И он смотрел на свои ладони, стараясь вернуться к реальности, потирал пальцами виски и теребил дужки очков, вслушиваясь в самого себя, дабы услышать или прочесть веления сердца. Но сердце молчало. Идти было больше некуда. И даже не закрыв ключом дверь машины, словно испытывая судьбу, он вышел из нее и направился в свой дом.