Катя ахнула и, уткнувшись лицом в парту, тихонько заплакала. Ее тоненькие загнувшиеся серпами косички тоже тихонько подрагивали.

Коле сделалось стыдно, но, скрывая это, он сказал:

— Знаю: теперь жаловаться будешь, плакса!

Она подняла на него наполненные слезами глаза.

— Ты злой мальчишка. Не буду я на тебя жаловаться. Ты дрянь!

Коля молчал. Что он мог еще? Конечно, он сделал плохо. Это он понимал.

Все уроки шли невесело.

Даже Митя Жуков, с которым они всегда были заодно, сказал:

— Зачем ты это? Завидно? Эх, ты-ы.

В этом «эх, ты-ы» было осуждение, а веснушки на Митином носу даже как будто вспыхнули от гнева. «Теперь он, пожалуй, раздружится со мной, — подумалось Коле, — а Катька, того и гляди, наябедничает». Ему стало совсем неважно.

Но Катя не пожаловалась. Это увеличило его уважение к ней.

Когда кончились уроки и все пошли домой, он догнал Катю и торопливо заговорил:

— Я согласен. Ну, ты говорила, чтобы карту переделывать вместе. Я согласен.

— Чью? — спросила она. — Твою или мою?

— Обе. И твою, и мою.

Она подумала, а потом сказала:

— Ладно. Тогда приходи ко мне.

Коля был озадачен. Недоставало только того, чтобы он пошел к этой девчонке! Но, сознавая себя виноватым, он ответил:

— Хорошо, приду.

Идти ему, однако, не хотелось. Может быть, соврать, что, мол, некогда было или еще что-нибудь? Но врать Коля не любил. «Нет, уж надо идти», — решил он, вздыхая.

Когда стало смеркаться, он был уже у Кати.

Встретил его Катин отец. Он был весь бритый. Только брови оставались нетронутыми и до того они были черны, что даже не верилось, что Катя, такая беленькая, — его дочь. Но нужно было только всмотреться в его глаза, небольшие, приветливые, темнокарие, чтобы понять это. У Кати были точно такие же, и они так хорошо освещали ее лицо, что даже как-то забывалось, что нос у ней был широковат и немножко разляпист.

— Здравствуй, Коля, — сказал Катин отец, — а ты, оказывается, большой забияка.

«Отцу наговорила, не выдержала», — обиделся Коля.

Он стоял на маленьком круглом коврике у двери, смотрел на облупленные носки своих ботинок и думал о том: а уж не убежать ли? Не уйти ли, чем выслушивать тут всякие наставления?

— Ну, ничего, — заговорил между тем Катин отец. — После разберемся, проходи!

Коля был усажен в глубокое кресло, спинка которого приходилась как раз на уровне его хохолка. Сидеть было неудобно, потому что неловко было повертываться в разные стороны. А без этого как же? Ведь надо было рассмотреть все, что находилось в комнате: фотографии, картину в масляных красках, изображающую густой тенистый лес, и особенно один предмет — великолепную модель корабля, от которой Коля долго не мог отвести восхищенного взгляда. На корабле было все: и строгие мачты, уходящие ввысь, и крохотная, но точь-в-точь как настоящая, капитанская рубка, и, как показалось Коле, грозно наведенные на врага черные пушки.

— Что, любопытно? — спросил Катин отец. — Хороша штука?

— Хороша, — ответил Коля. — А это кто сделал?

— А это я сделал, когда был вот маленько побольше тебя. Хочешь, и тебя научу?

Коля, конечно, хотел. Еще бы!

— А вы кто же, моряк? — спросил он.

— Я? Я, видишь ли, корабельный мастер. А зовут меня Григорий Евсеевич. Понял?

Он подвинулся ближе к Коле и положил на стол свою руку, сильную, как у борца.

— Да, — проговорил он. — Сызмала полюбил вот я корабельное дело и, вышло, на всю жизнь. А у тебя к чему интерес?

— Я историю люблю, — ответил Коля и подумал, что вот сейчас-то Катин отец и заговорит о карте.

Но Григорий Евсеевич сказал:

— Историю? Это хорошо. А Катя вот музыку любит. Надо, брат, что-нибудь очень любить. Без этого никак нельзя.

Он разгладил брови двумя пальцами.

— Да, никак невозможно. Вон дедушка Катин, а мой отец, тоже на скрипке играл. Самоучка был, а как заиграет бывало — вся улица слушает.

«Ну, Катька так не умеет», — решил Коля, разглядывая старенький скрипичный футляр, лежащий на этажерке, на книжках.

— Это дедушкина скрипка, а теперь моя, — пояснила Катя. — Он был столяр, но без этой скрипки никак не мог. А кресло, на котором ты сидишь, он сам сделал. Мама говорит — вынести его, старомодное, а папа — нет, пускай стоит, потому что дедушкино. Верно, пап?

Григорий Евсеевич промолчал, только брови его грустно шевельнулись.

«Отца жалеет, — понял Коля. — Его уж, видно, нет, дедушки-то».