Наконец, в-четвертых, принципиальное значение имело то, что описание общих и частных способов функционирования литературы и искусства строилось на основе теории знака. Происходило это прямо-таки с необходимостью, с одной стороны, в силу учета коммуникативных предпосылок конкретизации артефактов, которая, в принципе, в каждом случае может быть различной, что обусловлено исторически постоянно изменяющимся культурным контекстом реципиента; с другой стороны - в силу учета специфической корреляции, существующей между «артефактом» и «эстетическим объектом». Оба момента по причине их взаимодействия - что было замечено уже Ю.Н. Тыняновым - были в конечном итоге причиной того, что значение отдельных слов, входящих в некоторый текст, сначала расщеплялось - в соответствии с тем, что создавало связность текста - на отдельные семантические компоненты, а затем подвергалось новой, иной акцентуации; в результате возникали новые внутритекстовые «контексты», семантика которых могла активироваться и модифицироваться (вплоть до превращения в собственную противоположность); все возникшие этим или другим образом и объединенные в тексте как целом «значения» и создавали возможность новых «сложных смыслов», или, как это было бы выражено позднее в советском структурализме, «моделирующего» отражения действительности. Сложности детального описания «значений» (или процесса формирования значения) вызвали, по крайней мере теперь - впрочем, как и раньше, уже в попытках С.И. Бернштейна создать теорию декламации, - необходимость создания «нового языка», т. е. метаязыка, вместо того чтобы пользоваться словами в их «общеупотребительном значении», метаязыка, использующего по возможности «нейтральные понятия» и способного описывать смыслы, возникшие в рамках «искусства», «искусственно» (т. е. абстрактно) на основе семантических «признаков» или «пучков признаков», находящихся ниже или выше лексемного уровня: отдельное слово уже не обозначало каким-либо привычным образом определенный предмет действительности, оно «представляло» в литературном тексте некоторый «новый», «модифицированный» или даже совсем другой предмет; «естественное слово» оказывалось, таким образом, в данном тексте хотя и «знакомым», однако в то же время «модифицированным» словом и не только приобретало тем самым в гораздо более ясном виде, чем это происходит со словами, употребляемыми в обиходной речи в значительной мере «автоматически», признак «особой знаковости», но и было одновременно «знаком специфического смысла»; вместе с другими «знаками такого рода» оно и создавало в «системе текста» его «сложный смысл». Поэтому было вполне последовательным понимать «эстетический объект» как сложный знак с особой семантической структурой.

Итак, если русский формализм продемонстрировал скорее редукционистскую тенденцию к сосредоточенности только на художественном произведении, выделяя и обсуждая исключительно литературные аспекты (впрочем, связи с «другими рядами» отмечались, на них указывали, но не исследовали), то пражский структурализм действует, пожалуй, в духе экспансии, анализируя, наряду со смысловыми структурами, принципы функционального структурирования, а также связи с другими социальными сферами на основе норм (систем ценностей) или их противоречий и пересечений: немалый интерес проявляется к выявлению роли и значимости литературы и искусства в социальном контексте, включая эволюцию взаимозависимости всех аспектов, релевантных при конкретизации и функционализации «артефактов».

Дальнейшее развитие базирующегося на семиотике структурализма, или же превращение структурализма в семиотику, не проходило ни прямолинейно, ни однородно (т. е., скажем, - как можно было бы предположить, - от пражского структурализма через его французский вариант к советскому структурализму и семиотике): развитие пражского структурализма было прервано после Второй мировой войны «извне», под влиянием репрессивной советской культурной политики так называемого ждановского периода (до 1952-1956 г.). Структурализм вновь вернулся к жизни лишь в 60-е годы. P.O. Якобсон, один из основателей русского формализма, бывший также одним из ведущих представителей Пражской школы, продолжал работу в русле лингвистического структурализма в США. Там он оказал в 60-е годы значительное влияние на современную лингвистику, углубив ее теоретические разработки. Французский структурализм, связанный с К. Леви-Строссом, получил решающий импульс от современной лингвистики, испытавшей влияние P.O. Якобсона: одним из первых К. Леви-Стросс перенес принципы классификации, разработанные современной лингвистикой, на материал мифов с целью представить «мифологические представления о мире» в качестве «элементарных ментальных структур». При этом он предпринял попытку проинтерпретировать результаты, полученные формалистом В. Проппом при изучении «Морфологии [волшебной] сказки» [28] , «с точки зрения мифологии» [29] . В 60-е годы произошла дифференциация французского структурализма под влиянием наследия русского формализма, пражского структурализма и многочисленных эмпирических исследований, вызванных к жизни им самим.

Советский структурализм, как и советская семиотика, развивался с конца 50-х - начала 60-х годов практически одновременно в лингвистике и языкознании. Обе эти линии развития не испытывали в то время - подобно французскому структурализму - влияния пражского литературоведческого структурализма: формирование литературоведческого структурализма в России происходило через сознательное возвращение к идеям русского формализма и через учет достижений кибернетики (теории информации), формальной логики и лингвистики; советский структурализм в лингвистике интенсивно впитывал результаты, полученные американской лингвистикой того времени, все более активно занимался параллельно с этим методологическими основами теории перевода, чтобы решить задачу машинного перевода, и расширил затем в рамках Московской школы (Вяч. Вс. Иванов, A.M. Пятигорский, И.И. Ревзин, В.Н. Топоров, Б.А. Успенский, A.A. Зализняк и др.) сферу своих интересов в теоретических аспектах, включив в нее семиотические основы лингвистической концепции де Соссюра, основы пражского (лингвистического) структурализма, Копенгагенской и Лондонской школы. Параллельно с этим шло освоение пионерских работ в области структурализма и семиотики в России (И.А. Бодуэн де Куртенэ, Е.Д. Поливанов, П.А. Флоренский, П.Г. Богатырев, P.O. Якобсон, М.М. Бахтин): П.Г. Богатырев, тесно сотрудничавший с P.O. Якобсоном во время своего пребывания в Праге, активно работал в круге названных ученых на протяжении 60-х и до начала 70-х годов. Другие - P.O. Якобсон, М.М. Бахтин и В.Я. Пропп - поддерживали активные личные контакты с этим кругом. С 1962-1964 гг. «литературоведы» из Тарту и Ленинграда (Ю.М. Лотман, Б.Ф. Егоров и др.) тесно сотрудничали с «лингвистами» Московской школы (ср. совместные конференции и серии публикаций в Тарту) и пытались создать в теории и на практике структурную семиотику [30] . Особую роль при этом играли более ранние работы P.O. Якобсона, П.Г. Богатырева, М.М. Бахтина, С.М. Эйзенштейна, дополненные, правда, рассуждениями Ю.Н. Тынянова и Я. Мукаржовского. Обобщая, можно сказать, что советский структурализм (семиотика Московской и Тартуской школ) представлял собой наиболее последовательную в методологическом отношении и охватывающую наиболее широкий круг изучаемого материала попытку выработки нового подхода в гуманитарных науках послевоенного времени; одновременно это был синтез результатов русского формализма, пражского и французского структурализма, а также других направлений. Для этого подхода характерно ярко выраженное методологическое сознание, следование далеко идущим целям и абстрактный характер концептуальных оснований.

Принципиальные смыслообразующие предпосылки литера-турных/эстетических текстов, наиболее четко выявленные Ю.Н. Тыняновым и Я. Мукаржовским, развивались теперь под влиянием кибернетики, теории информации и лингвистической теории коммуникации P.O. Якобсона и последовательно переносились на самые различные области гуманитарных и социальных наук, в более широком смысле - даже на все формы культурных явлений, расширяясь до создания теории методов получения знаний в науке и исследования смыслообразования с помощью «текстов» вообще, включая изучение структуры знаний, порождаемых текстами (ср. принципиально сходный подход у Р. Барта в его работе «Структуралистская деятельность») [31] .

Эти исходные позиции придавали исследованиям, в сравнении с русским формализмом и пражским структурализмом, гораздо более универсальное значение. С этого момента исследовательский интерес был направлен не только на то, «как сделаны с формальной стороны» литературные и другие художественные «тексты», и не на их функциональную значимость, и не только на системную связь элементов текста и их значение для содержания или на характер «поэтической/эстетической» функции и ее роль во взаимодействии с «другими» функциями, но распространялся на все «тексты», способные на основе своего знакового характера функционировать в процессе коммуникации. Тем самым «художественные» тексты не только приобретали статус определенного типа текстов, но и уравнивались со всеми другими «текстами». Универсальные и специфические черты формальной структуры текстов с различными функциями могли быть соотнесены друг с другом так же, как и структура их ментального содержания. Поэтому этот подход в конечном итоге предполагал не только общую теорию элементов текста, текстов и типов текстов, но и теорию человеческого сознания и требовал исследования возникновения и развития текстов и исторически обусловленных форм сознания, начиная с их мифологических истоков и заканчивая вопросами смыслообразования с помощью специфических (например, поэтических, научных) способов структурирования текста, исследования вопросов о границах и возможностях творческой деятельности, обучения, идеологической манипуляции и т. д.

При сочетании столь глобальных (в принципе) интересов исследования и неразвитости всех известных в частных науках инструментов анализа и отображения чрезвычайно важное значение приобретала - подобно пражскому структурализму, который, однако, работал на гораздо более ограниченном материале, - единая концептуальная и понятийная база, которая к тому же давала преимущество синтеза полученных в результате исследований результатов. В связи с этим особо существенную роль сыграл конструктивный перенос разработанного P.O. Якобсоном функционального и бинарного анализа на поэтику и семиотические исследования. Сходное влияние на развитие семиотики в начале 60-х годов сыграли также рассуждения Вяч. Вс. Иванова, направленные на дальнейшее повышение уровня абстракции семиотических основ лингвистического структурализма и расширение сферы их приложения на все системы, носящие знаковый характер (такие, как литература, изобразительное искусство, кино и т. д.). Тем самым перед семиотикой была поставлена задача заниматься системами, которые служат человеческой коммуникации (сохранению, передаче и получению информации) и особенности которых могут быть определены по их структуре. Решающим для сравнимости этих систем было принятие положения, согласно которому они построены по в значительной степени однотипным (универсальным) или более или менее сходным принципам, которые могут быть типологически обобщены, однако в конкретных текстах доминируют и выполняют текстообразующую функцию по-разному; эти системы обладают свойством на основании определенных сочетаний семантических признаков выполнять прагматические функции (ср., например, лишь в тенденции стремящуюся к стабильности связь плана выражения и плана содержания отдельных слов естественного языка и обратную тенденцию в литературных текстах, порой даже доходящую до почти полного разрушения этой связи, как в поэзии футуристов). Подобные способы моделирования, в основе которых лежат определенные конвенциональные или поддающиеся конвенционализации нормы, могли теперь быть подвергнуты систематическому и концептуально однородному анализу на предмет наличия характера правила у операционализированных действий, таких, как отбор, сегментация, комбинация или трансформация знаков и знаковых отношений, а также на предмет видов модификации отношений между планом выражения и планом содержания.

Экспансия исследовательских позиций структурной лингвистики привела - как уже раньше можно было не раз наблюдать - и в этом случае к «сдвигам» не только в терминологической системе лингвистики, но и ряда других наук (в том числе литературоведения, кибернетики, теории информации), отчасти она подверглась трансформации в ходе многочисленных переименований, отчасти - сложным наложениям одних систем на другие, их комбинациям. В русле этих тенденций, например, такие структуралистские понятия, как «язык», «синтаксис», получили совершенно универсальный характер и могли теперь обозначать на более высокой ступени абстракции, будучи «семиотическими понятиями», уже не только - как это было первоначально - свойства, относящиеся к определенным уровням языковой структуры, но и свойства текста, находящиеся выше уровня предложения (макроструктурные) или ниже уровня слова (например, уровень сем или другие микроуровни).