Из такой широкой проблематики естественным образом вытекала необходимость использовать междисциплинарный подход для изучения комплексных явлений. Это привело к кардинальной смене парадигмы в динамике развития всех разделов филологии начиная с 1960-х годов. Теория систем, структурализм, теория моделей и семиотика открыли для моего поколения новые возможности решения межпредметных вопросов. За счет этого на новый уровень вышли и культурологические исследования.

Многие из упомянутых здесь эпистемологических проблем (метаязык, теория моделей, теория знаков...) с этого времени многократно становились объектом моих собственных трудов.

Часто применяемый при анализе междисциплинарный подход позволил не только рассматривать ограниченные аспекты литературных и художественно-изобразительных произведений, но и постоянно обращаться к значению вышестоящих антропологических принципов. Не меньший интерес представляло сопоставление смежных культурных и общеисторических этапов развития.

В качестве примера можно было бы назвать соотношение исторического и мифологического мышления и историографии, а также их положение при различных условиях общественно-культурной жизни. Схожим вопросом была роль исторического знания и мифов в создании национальной идентичности, то есть использование народного самосознания для политической борьбы в пропагандистских целях. Еще один случай - проблема возникновения, осуществления и трансформации революционных идей в теории и практике, как это происходило в случае коммунистической общественной модели (у Маркса и Энгельса, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Горбачева), включая ее создание, изменения, извращения, корректировки, а также попытки фундаментального реформирования во время перестройки.

Центральное место при этом занимал вопрос о динамичном взаимодействии политики, культуры (литературы, искусства, кино, музыки, театра...), образовательной системы и науки как сложном чередовании различных областей человеческой жизни (ср. также задачи, стоявшие при основании Института русской и советской культуры имени Лотмана в Рурском университете в Бохуме и Института европейских культур в московском РГГУ).

Некоторые ключевые статьи, освещающие эту проблематику, я добавил в этот сборник в качестве примеров. Остальные тексты можно найти в перечне моих публикаций.

В заключение считаю своим долгом от всего сердца поблагодарить Ассоциацию исследователей российского общества и ее руководителя Геннадия Бордюгова за поддержку, оказанную при издании этой книги. Кроме того, я очень признателен переводчикам сборника.

Карл АЙМЕРМАХЕР

Эта цитата из повести Гоголя «Сорочинская ярмарка» представляет собой описание пестрой сумятицы ярмарочного дня в его обычной беспорядочности, в которой знаки теряют свои контуры и словно сливаются друг с другом. Вместо того чтобы сохранять дискретность, они растворяются в не поддающемся рациональному осмыслению хаосе и превращаются в подобие жизненного континуума.

Если рассматривать этот фрагмент изолированно, то подобная интерпретация не подлежит сомнению. Однако на фоне всей повести и других элементов повествования его характер и функция в свете ряда коннотаций предполагают более дифференцированный подход.

Это тривиальная констатация элементарного филологического постулата: тексты нельзя читать, будто они не обладают глубиной, будто у них есть только поверхностная структура, нельзя читать части текста изолированно, односторонне, в одном измерении. То есть так, как обычно делают, быстро пробегая текст взглядом и доверяясь «надежным сведениям»: лишь последние сомнения в правильности высказываний дают возможность их фальсификации и тем самым действительно углубленного понимания. Сомнения же опираются, в свою очередь, на вопросы, не имеющие однозначного ответа. В отношении гоголевского текста один из подобных вопросов мог бы звучать так: не хотел ли Гоголь этим описанием выразить свое специфическое видение мира как не выраженной в эксплицитном виде теории о взаимообратимости знака и незнака, хаоса и упорядоченности или постоянной трансформации упорядоченного состояния в неупорядоченное и наоборот, т. е. нераздельном, обоюдном взаимопроникновении порядка и беспорядка как подлинном отражении жизни, культуры и человеческого бытия? Если скрытое в вопросе утверждение обосновано, то текст передает его в такой форме, которая противоречит нашим определяемым метаязыковыми структурами представлениям о мире или же культуре, и это потому, что искусство ближе к жизни, чем теория относительно 'жизни', 'мира', которую мы пытаемся вывести из произведений литературы, искусства или явлений культуры.

Это хорошо согласуется с убеждением Гоголя, согласно которому литературные миры, несмотря на то что они опираются на сложную систему конвенций, выражают жизнь. Жизнь сама является выражением высшего божественного порядка, повинующегося собственным законам и потому не доступного сомнениям. Только дьявол способен, влияя на человека, на время «нарушить» или «изменить» этот порядок жизни.

Возвращение одного и того же было в этой системе мышления основополагающим принципом, защищающим от вторжения иного, отличного от вариации... В этом мире не было принципиальных изменений, никакого движения, никакого нового знания, никакого развития.

Глядя на нас, культурологов, специалистов по семиотике -или как нас еще назвать - Гоголь мог бы воскликнуть: «Черт побери, нет для вас ни бога, ни мира. Все, чем вы занимаетесь, -чертовщина, сатанинские козни. Вы хотите упорядочить мир, чтобы лучше его понять, но чем больше порядка вы, как вам кажется, находите, тем больше неизвестности перед вами будет открываться. Иначе говоря: вам никогда не удастся ни познать, ни понять мир до конца». Нечто в этом роде мог бы сказать Гоголь, который не только выразил в художественной форме семиотические трансформации в пограничной области между порядком и беспорядком, культурой и хаосом, но и был озабочен вместе с этим, пусть и в скрытой форме, вопросом о «месте» человека в мире и возможностях человеческого познания, т. е. о пределах познавательных возможностей человека.