У неопрятных, грязно выбеленных складов на часах стояли оборванные, расхристанные, заросшие солдаты в папахах. На рельсах вдоль складов уныло тянулись ряды разбитых, загаженных вагонов. Изредка посвистывали жалкие инвалиды-паровозы, покрытые копотью и ржавчиной. Между железнодорожными путями в кучах мусора рылись и грызлись бездомные псы. С криком носились голодные чайки, дрались из-за отбросов, выкидываемых с судов. На всем лежал отпечаток безразличия к тому, что будет с Одессой. Всеми владело желание скорее покинуть город, оказаться подальше от выстрелов и страшных большевиков. А большевики уже создали объединенный ревком. Все было готово к восстанию. Ждали только сигнала.

Алексея подняла громкая команда Колотова:

— Вставайте! Пошли, товарищи! Восстание началось, наша армия входит в город. Все вооружены? Выходим. Остаются только те, кому приказано.

Маленький отряд подпольщиков двинулся к Молдаванке. Через головы с воем пролетали снаряды, слышалась трескотня ружейных выстрелов, полыхали пожары. По улицам торопливо шли вооруженные рабочие. На Садиковской улице отряд остановился. Кто-то впереди скомандовал:

— К порту! Не дать белякам уйти!

Двинулись дальше. В центре наткнулись на отступающих деникинцев. Защелкали выстрелы. Но это уже была не армия, а отдельный, сильно потрепанный заградительный заслон, в задачу которого входило не сопротивление восставшим, а прикрытие эвакуации. Его быстро смяли внезапно появившиеся красные конники. Многие белые солдаты сдались в плен.

Когда Алексей со своим отрядом наконец добрался до порта, он увидел картину, запомнившуюся ему на всю жизнь. Из тифозного барака, расположенного тут же на причале, вылезали еле живые, в отрепьях, бритоголовые, худые, как скелеты, люди. Они в мольбе простирали руки к только что отвалившему от стенки краснотрубому пароходу. Раскинув ноги, подняв к небу остекленевшие голубые глаза, на земле лежал полковник-доброволец с желтыми прозрачно-восковыми пятками. Кто-то успел стянуть с него сапоги.

К Воронцовскому маяку с большим креном, переполненный пассажирами, подходил пароход. Он уже был в зоне недосягаемости, но спешившиеся красные кавалеристы бежали по молу и беспорядочно посылали ему вдогонку пули. Это был последний пароход, вышедший из порта. Вот он завернул за маяк, задымил, под кормой забурлила вода. Дали полный ход! Скорее прочь от ставшего чужим берега! Так много надежд было связано с ним, и вот ничего не осталось.

Отряд возвращался в Куяльник радостный, оживленный. Кто-то в полный голос запел «Интернационал». Все подхватили. Мальчишки с остервенением сдирали с рекламных тумб и стен еще свежие приказы интервентов и белых городских властей: «Одессу не сдавать!»

Где же они, грозные защитники генерала Деникина, линкоры «Жан Барт», «Жюстис», «Мирабо»? Дымят где-нибудь в Средиземном море? Обманули вежливые французские адмиралы и изящные дипломаты. Что поделаешь, своя рубашка ближе к телу. Кому хочется попасть к большевикам в руки? Вот тебе и «Одессу не сдавать!». Рабочие отряды уже заняли все важные правительственные учреждения: почту, телеграф, контрразведку. Скоро подпольщикам стало известно: в город вошли красные части. Одесса была свободна.

18

Длиннющий состав из теплушек и санитарных вагонов еле тащился. Он лязгал на стрелках, часто останавливался на полустанках, а то и прямо в поле. Иногда отцепляли паровоз, и тогда состав подолгу простаивал на станциях. Никто не знал, когда поезд двинется дальше. Красноармейцы с жестяными чайниками выскакивали из вагонов, бежали за кипятком. С едой было плохо. Торговки у поезда не появлялись.

У разбитых вокзалов, на заплеванных, загаженных перронах сотни людей осаждали состав. Ехать на чем и как угодно, хоть на крыше или буферах! Требовалось вмешательство охраны, чтобы задержать это нашествие.

Начался март, но на полях еще лежал снег. Голые деревья клонили свои ветви под ветром. Деревни казались вымершими. Только черные стаи ворон поднимались в небо, испуганные пронзительным гудком паровоза.

По ночам в санитарных вагонах зажигали керосиновые лампы. Язычки пламени покачивались в фонарях, становились то больше, то меньше, коптили, и к утру все фонарные стекла покрывались черным налетом. Везде пахло карболкой. Свирепствовал тиф. Каждый день с поезда снимали больных. В вагонах было холодно, неуютно. Топили от случая к случаю. Не хватало угля.

Поезд подходил к Москве. Позади остался двухнедельный путь из Одессы.

Алексей Иванович сидел в углу у окна с закрытыми глазами. Рядом спала покрытая фуфайкой Айна. На полу стояла плетеная корзинка, в ней посапывала дочка. Алексей думал. Времени для размышления и воспоминаний хватало.

…После освобождения Одессы от белых Алексей сразу же побежал на Елисаветградский. Айна уже совсем оправилась после родов, помогала Евдокии Павловне по хозяйству.

— Ну, наконец-то! Видишь, я предсказывала, что все будет хорошо. Гожусь в гадалки? Смотри скорее дочку.