Экипаж замедляется и останавливается. Снаружи все темно и неподвижно. Хотя и день был едва ли светлее из-за низких иссиня-серых облаков и беспрестанного дождя. Не успеваю поблагодарить возничего, как экипаж трогается с места и набирает скорость, избавившись наконец от бремени, он торопится домой. Я провожаю его взглядом. Слева неясно вырисовывается квадрат колокольни. Вглядываюсь в надпись на табличке. «Церковь Святого Михаила и Всех Ангелов». Я подношу клочок бумаги к свету уличного фонаря и пытаюсь разобрать каракули Тома. Бумага промокла и стала хрупкой, некоторые буквы совсем стерлись, но это та самая церковь, и там, в темноте, на другой стороне дороги виднеются высокие ворота. Сердце замирает, когда я провожу кончиком пальца по буквам. Ошибки быть не может. Мне нужно пройти именно сквозь эти высокие неприветливые ворота.

За воротами лежит двор с флигелями. По обе стороны на деревьях висят мертвые вороны, а прямо передо мной высится Эштон-хаус, такой холодный и грозный в слабом свете, и безмолвный, такой безмолвный.

Я поднимаюсь по ступеням к входной двери, бросаю вещи и тяну за ручку звонка. Где-то в глубине дома отзывается колокольчик. Ни в одном окне не загорается свет, не мелькает приветливое лицо. Ничего. Я дрожу. Дрожь волнами захлестывает меня, одна за другой. Зубы стучат.

– Кто-нибудь?! – кричу я. Ветер уносит мои слова прочь. Я начинаю молотить кулаками дверь.

Морось превращается в дождь со снегом, он жалит мое лицо, словно булавками. Нужно как-то пробраться внутрь, иначе я умру здесь от холода. Оставив багаж и сумку у порога, отхожу назад и оглядываю здание. Оно больше похоже на фермерский дом, чем на большой особняк, каким я его себе представляла. Плющ или какое-то другое ползучее растение, может глициния, опутывают серый уродливый известняк. Может, никто и не живет здесь вовсе. Возможно, все они лежат мертвые в своих кроватях и ждут, когда кто-нибудь их наконец обнаружит.

Дверь открывается, когда я уже собираюсь брать ее штурмом. На пороге стоит мужчина средних лет, не высокий и не низкий, не полный и не худой; обычный человек совершенно непримечательной наружности, в рабочей одежде трудноопределимого грязно-коричневого цвета под стать его волосам. Он облизывает потрескавшиеся и шелушащиеся губы.

– Здравствуйте, я новый ассистент господина Бэнвилла.

Он разглядывает меня прищуренными глазами, пока я стою в мокром платье на ледяном, пронизывающем до костей ветру. Незнакомец высовывает кончик языка, словно змея пробует воздух на вкус.

– Женщина.

– Да… да, так и есть. – Ветер дергает меня за волосы и хлещет по щекам, мешая видеть. – Мод Ловелл. А вы?

– Меня звать мистер Прайс [8] .

Мне хочется смеяться. Возможно, это от истерики или усталости, потому что ничего смешного в его облике нет. Да, он кажется хитрым, возможно злобным, но нисколько не забавным.

– Не ждали мы женщину, – произносит он. – В письме говорилось…

– В письме была подпись «М. Ловелл» [9] , и это мое имя. Рада знакомству. – Лицо мое настолько замерзло, что губы с трудом складываются в улыбку.

– Вы опоздали. – Он поворачивается ко мне спиной и удаляется, предоставляя мне самой тащить чемоданы в дом и запирать дверь.

Я оказываюсь в тесном вестибюле. Мокрые пожухлые листья и веточки залетают вслед за мной. У стены стоят грязные ботинки и ружья. На крючках висят дождевики и меха, и роскошные накидки из красного бархата, их так много, что нам приходится протискиваться, чтобы пройти в переднюю.

Перед нами возникает богато украшенная лестница. Она изгибается и ведет к полукруглому балкону, как будто из мюзик-холла или театра. Вдоль стен развешаны четыре гобелена – красные, золотые, зеленые – они расположены как бы наугад и изображают сцены охоты.

Я оборачиваюсь, стараясь охватить взглядом все – вот он, мой новый дом. От тяжелых сумок болят руки. В какой-то момент я почти решаюсь попросить о помощи Прайса, но он награждает меня таким холодным взглядом, что я тут же меняю решение.

Собаки. Казалось бы, в таком большом и отрезанном от мира деревенском доме должны быть собаки, но я не видела и не слышала ни одной. Здесь все как-то слишком тихо, заброшено и пусто. В воздухе чувствуется присутствие смерти, хотя, может, это всего лишь мое воображение разыгралось.

– Идем. – Прайс кивает в сторону задней стороны дома, отведенной для прислуги. Мы проходим небольшой лестничный пролет и попадаем в просторную кухню, где нас ждет уже разведенный очаг. Наконец-то можно отогреть онемевшие пальцы!

– Идем или как? – спрашивает он.

У меня просто не получается увести себя от огня.

– Я полдня ничего не ела.

Прайс оглядывает меня с головы до пят, и, когда его взгляд задерживается на лифе, губы изгибаются в усмешке.

– Не такая уж и щуплая, как я погляжу, небось до рассвета протянуть как-нибудь удастся.

Приходится все-таки оторваться от тепла и проследовать за ним по крутой и узкой лестнице. Стены стискивают нас с обеих сторон, да так сильно, что мне едва удается протащить сумки. Огонь свечи пляшет на сквозняке, и мне кажется, что его вот-вот задует. Ступени и без того не внушают доверия, а в темноте тут ничего не стоит и шею свернуть.

Каким-то чудом пламя свечи не гаснет, когда мы достигаем крохотной площадки, на которой и одному человеку трудно уместиться, не то что мне со всей поклажей. Мы топчемся на месте, пока Прайс вздыхает и цокает.

Он открывает дверь справа.

– Сюда.

Я наклоняюсь, чтобы войти. Собственная тень кажется мне гигантской и застилает потолок и стену напротив. Кровать придвинута к самому окну. На ней голый матрас, белье сложено с одного края. Это все, что мне удается разглядеть – остальная комната тонет во мраке.

Оборачиваюсь к Прайсу, чтобы спросить, где можно умыться, но его и след простыл – даже дверь за собой закрыл. Спасибо, что хоть свечу оставил, или, скорее, все, что от нее осталось. Она горит слишком ярко, бледное пламя поднимается слишком высоко и клонится на одну сторону из-за сквозняка.

Я ложусь на матрас, натягиваю на себя покрывала и поджимаю к груди колени, чтобы хоть немного согреться.

Перекрытия скрипят и будто ведут между собой спор, пока дом отходит ко сну. Ветер свищет под окнами и дверями. Он завывает под кровлей, будто сумасшедший – то насвистывает веселую мелодию, а через секунду ревет от гнева. Может, этот дом и правда проклят? Одержим духами? Я слушаю завывания старой развалюхи и улыбаюсь глупости тех, кто верит в эти сказки.

Я просыпаюсь от воя ветра, под натиском которого дребезжит окно. Да и весь дом дрожит. Мне снились братья – они бегали и смеялись, были полны радости и жизни. И вот на меня со всей тяжестью снова обрушивается осознание их смерти, и так я переживаю ее заново каждое утро. Когда-нибудь это закончится? Неужели у меня никогда не получится забыть, ну хотя бы на день?

Встаю на колени в постели и вглядываюсь в тусклое небо. За окном все уныло и серо: небо, дождь, лужи, мокрые камни, дорога, трава, голые деревья – все серо и скучно в предрассветный час. Я сдвигаю щеколду и толкаю окно. Холодный влажный воздух так резко бьет по лицу, что дыхание перехватывает. Захлопываю окно, оборачиваюсь и оглядываю комнату, будто вижу ее впервые.

В дальнем углу, где сгустились тени, стоит сундук с ящиками, а возле него – мой багаж. Опускаю ноги на ледяные половицы, и икры мгновенно пронзает боль от холода. Меня пробирает дрожь. Приходится закутаться в одеяло, чтобы добраться до сундука.

Все имущество, которое удалось забрать из дома, вся моя жизнь – в этой дорожной сумке.

Опускаюсь на колени, отстегиваю одну защелку за другой и откидываю крышку, прежде чем успеваю передумать. О, этот запах! Сладкий ясменник и древесный дым.

Сердце пронзает острая и глубокая тоска по дому. Это не просто тоска по дому, деревне, это тоска по прошлому, это желание повернуть вспять то, что уже произошло.

Это пройдет. Обязательно пройдет. Запах выдохнется, развеется, и я забуду. Я подношу к лицу сорочку и позволяю себе глубокий вдох – только один, не больше. Затем я поднимаюсь и выпрямляюсь. Пути назад нет. Передо мной только будущее, и я должна шагнуть в него, хочу я этого или нет.

Спускаясь по пыльным ступеням, я чувствую, как же сильно мне жмут новые ботинки. Они из замши, с пуговками и шнурками. Платье зеленого шелка тоже новое. Пришлось потратить на них последние гроши – и все ради того, чтобы произвести хорошее впечатление на работодателя. Ах да, я же теперь наемный работник.

От голода желудок будто разъедает изнутри, но кухня все так же пуста, как и вчера. Разве что в кладовке висит связка фазанов, вот только в ней уже копошатся личинки. Запах стоит такой, что меня мутит. Я разворачиваюсь.

Этот Прайс стоит в дверном проеме, разминая белые пальцы.

– Хозяин тебя спрашивал.

Он разворачивается и с ворчанием исчезает через черный ход, преодолевая пыльный путь широкими шагами, бросает через плечо:

– Глаза садятся.

Неужели он пытается извиниться за свою грубость?

– Мне жаль, – отвечаю я.

Он резко оборачивается.

– Не мои – хозяина. – И продолжает шагать еще быстрее, чем раньше. – Это Господь так карает грешников.

У меня вырывается фырканье.

– Убеждена, что Господь тут совершенно ни при чем.

Прайс останавливается, поворачивается – его глаза горят таким гневом, что у меня мурашки по коже.

– Я хотела сказать… Н-наверное, этому есть какое-то научное объяснение… – выдавливаю я заикаясь.

Он в ярости. Она застыла на его лице, шея набухла.

– И глаза его истлеют в ямах своих. [10] – Несколько мгновений он не сводит с меня блестящих угрозой глаз, затем разворачивается на каблуках и ведет меня к лестничному пролету снаружи, к наполовину застекленной двери.

Этот человек сошел с ума, думаю я, слушая удаляющийся по лестнице грохот его шагов. Когда они наконец стихают, стучу в дверь. Никто не отвечает. Тогда я толкаю дверь и оказываюсь в странной длинной и узкой комнате, по стенам которой тянутся пыльные полки и шкафы, занавешенные паутиной. Повсюду разбросаны бумаги. Под ногами хрустят мокрицы.

– Мистер Бэнвилл?

Комната пахнет пылью и смертью, конечно, ведь смерть всегда следует за мной, – растения, насекомые, млекопитающие приколоты булавками к карточкам, или утоплены в желтой жидкости, или распределены по секциям, или заключены под стекло. Живут здесь только пауки. Черные охотники с короткими ножками шмыгают по углам. Тощие длинноногие терпеливо свисают с хитросплетений паутины, поджидая и высматривая добычу. Огромные волосатые пауки величиной с ладонь блуждают в поисках партнера, рискуя попасть под ботинок невнимательного посетителя – может, и под мой угодили – их иссушенные тельца с беспомощно задранными лапками разбросаны по всей комнате. И мухи, куда же без них. Они постоянные спутники смерти. Крохотные плодовые мушки мечутся туда-сюда, синие трупные мухи жужжат и бьются о стекло, пытаясь вырваться на свободу.

Микроскоп. Настоящий! Как же мне хотелось увидеть такой собственными глазами. На узкой полке лежат стеклянные пластины. Я осторожно беру одну двумя пальцами.

– Не троньте!

Пластина выскальзывает у меня из рук и разбивается вдребезги.

– Прошу прощения… Обычно я не такая неуклюжая.

Мужчина возникает передо мной из ниоткуда. Даже не сразу понимаю, живой он или мертвец – так глубоко запали его глаза, а голова стала похожей на череп.

– Кто вас впустил?

Во рту у меня пересыхает.

– Го… господин Прайс. – Я указываю на дверь, хотя Прайса и след простыл. – Я ваш новый ассистент.

– Женщина. – Его глаза округляются. На виске заметно пульсирует голубая жилка.

– Да… да, так и есть. – Я пытаюсь выдавить улыбку, но губы отказываются слушаться. – Мод Ловелл. – Если он меня прогонит, то мне некуда идти, у меня нет ничего – ни дома, ни средств к существованию. – С чего мне лучше всего начать, как вам кажется? – говорю я, будто мне не терпится приступить к работе. – Могла бы убрать это… э-э… – Обвожу рукой весь обозримый хаос.

– Женщина мне не годится, совершенно не годится.

– Но…

– Как это женщину отправить на поиски образцов по всему графству? Это занятие для вас неподходящее.

– Я вполне способна…

– Не сомневаюсь, но факт остается фактом: это небезопасно.

– Я умею постоять за себя, – возражаю я и чувствую, как меня бросает в жар. – Я выросла с тремя братьями и без матери.

Он поджимает губы.

– Я постоянно гуляла на природе одна. И это мое любимое занятие.

Его глаза сужаются.

– Так значит, вы не боитесь?

– Конечно нет.

– А как насчет проклятия на этом доме? – Его губа дергается. Может, он дразнит меня, а может, это нервное. – Полагаю, вы о нем наслышаны?

– Это выдумки, – отвечаю я, хотя сердце екает в груди.

– Ох уж эти наивные чаяния юности. – Он берет с полки большую запыленную банку и протягивает ее мне. – А об этом что вы думаете?

Я беру ее, стираю толстый слой пыли, из-под которого выглядывает чудовищное существо с двумя головами. Банка выскальзывает из рук, но каким-то образом все же умудряюсь поймать ее.

– Не такая уж и храбрая, как я вижу, – замечает он.

– Что это?

Он фыркает.

– Прайс считает, что это пойманная в ловушку душа.

Четыре замутненных глаза смотрят на меня.

– А на самом деле?

– Аномалия – несформировавшийся зародыш обезьяны.

Он возвращает банку на место. Только теперь я вижу, сколько же здесь банок, некоторые гораздо больше той, что я только что держала в руках, и в каждой плавает по монстру в желтой жидкости. Отворачиваюсь к микроскопу, к безопасности и растениям.

Господин Бэнвилл усмехается.

– Прайс уверен, что я держу демонов в этих банках.

Мне тоже хочется засмеяться, фыркнуть и сказать, как же это глупо, но смех не приходит. Вместо этого я продолжаю вглядываться в микроскоп, сосредоточенно дышать и стараться не думать об этих душах в стеклянных ловушках.

Он садится, и стул скрипит под его тяжестью. Стена с желтыми ужасами почти скрыта в тени. Но я буду осторожна и ни за что не забуду, что она там. Да-да. С этим уж я наверняка справлюсь.

– Само собой вы говорите на латыни?

Сердце у меня замирает.

– Я… я не говорю, но… – он ворчит, потирает лоб, – … но я знаю названия растений на латыни и их классификации. – Пожалуйста, только не проверяйте меня. Пожалуйста, только не проверяйте меня. – Я изучала Дарвина и Линнея. – Да я с ума сошла, раз решила, что это мне по силам. Я же ничего не знаю о Дарвине и Линнее, кроме их имен. Знаю только то, чему учил меня отец во время прогулок: названия цветов, и насекомых, и птиц.

Он отрицательно качает головой.

– Я специально уточнил…

Мне вспоминаются слова Тома: «Местные туда не пойдут. Они думают, что дом проклят».

Выпрямив спину, я делаю шаг к двери.

– Конечно, у вас должны быть и другие кандидаты. – Еще шаг. – Мне не стоило приходить. – Сердце замирает, когда пальцы сжимают ручку двери. – Всего доброго.

Он цокает языком и вздыхает.

– Ладно уж, придется вас взять.

Внутри у меня все переворачивается, словно от небольшого землетрясения.

– Меня злит, что я не могу со всем справиться один, но против правды не поспоришь. Мое зрение уже не то, что раньше, и найти что-нибудь меньше дуба мне теперь не под силу. А этот проклятый паралич, – он вытягивает дрожащую руку, – не позволяет мне выйти из дома.

Значит, он нуждается во мне, как и я в нем, – я спасена. Я не глупа и, несомненно, смогу выучить все, что мне необходимо знать, и стать незаменимой для господина Бэнвилла.

– Полагаю, вы уже познакомились с моей женой Имоджен?

– Нет, господин Бэнвилл. Еще нет.

– Ах вот как! – Он выдыхает сквозь зубы. – Боюсь, у вас с ней мало общего.

– Уверена, мы с ней прекрасно поладим.

Я уже не так в этом уверена, когда Прайс ведет меня вечером в главный дом на ужин.

– Госпоже не так уж много времени понадобится, чтоб сбить с тебя спесь, – произносит он.

– Спесь?

Он ускоряет шаг, насвистывая. Боже, как же он самодоволен. Боже, как же хочется стереть эту ухмылку с его лица и сбить с его походки эту беспечность. Он открывает дверь кухни и проходит вперед.

– Тут новенькая. – Он кивает в мою сторону.

– Да ну? – Тучная женщина стоит перед плитой и помешивает какое-то зловонное варево. Ее очертания проступают из пара – у нее красное лицо и блестящие от жира волосы, она принюхивается к своей стряпне и утирает нос тыльной стороной ладони.

Я пытаюсь улыбнуться.

– Миссис Прайс?

– Так меня зовут. – Она прищуривается.

– Я Мод Ловелл, новая ассистентка мистера Бэнвилла. – Лицо уже болит от приклеившейся к нему улыбки, но я стараюсь удержать ее в надежде на какой-нибудь ответный признак дружелюбия. Тщетно.

Она возвращается к своему вареву.

Прайс садится за стол, и я следую его примеру, передо мной тут же возникает тарелка. На ней толстые серые ломти мяса и горка картофельного пюре с непробитыми комочками и серыми пятнами. Дурно пахнущей смесью оказывается некое подобие подливки. Говядина твердая и неподатливая, резать и жевать ее утомительно, но я голодна и мне холодно, а эта еда по крайней мере согревает, к тому же вряд ли отравлена.

Супруги не разговаривают, а мне в голову не приходит решительно ничего, чем я могла бы с ними поделиться, так что остаток ужина мы проводим в тишине, которую нарушают только хлюпанье, жевание и глотание, а иногда отрыжка одного из моих сотрапезников.

Прайс приканчивает свою порцию и вылизывает тарелку. На его подбородке остатки «подливки». Он удовлетворенно вздыхает, возвращает тарелку на стол и утирает лицо рукавом.

Где-то звонит колокольчик.

– Тебя зовет госпожа, – говорит миссис Прайс, глядя куда-то поверх моей головы.

– Ага. – Прайс встает, рыгает, разворачивается на каблуках, делает шаг, другой и снова поворачивается. – Тебя. – Его палец указывает на мое лицо. – Она тебя зовет.

– Ах да! – Я поднимаюсь, разглаживаю юбки и неохотно следую за ним в глубь дома.

Прайс останавливается перед крайней дверью слева и говорит:

– Пришли. – И его шаги громыхают в обратном направлении.

Даже не знаю, чего ожидать от Имоджен Бэнвилл. Может быть, она окажется хрупкой болезненной женщиной, возможно нервной, неспособной контролировать никчемную прислугу? Уже заготовив для нее немного жалости, я стучусь в дверь.

– Входите. – Эта лаконичная команда, брошенная звучным голосом, определенно принадлежит не хрупкой слабой леди. Я толкаю дверь. Она лежит на шезлонге, золотисто-каштановые волосы нимбом рассыпались вокруг бледного лица. Она моложе, чем я предполагала, – ей не больше сорока, то есть на пару десятков лет младше своего супруга, у нее раскосые глаза и поразительно длинные ресницы. В ней нет ничего болезненного, как раз напротив.

Она поднимается на локоть и хмурится.

– Да?

– Я Мод Ловелл. Новая ассистентка вашего мужа.

– А-а. – Она зевает и подносит ко рту зубочистку.

– Мне сказали, вы хотели меня видеть.

– Да? – Она хмурится, а затем смеется. – Ах да. – Имоджен встает одним изящным движением и обходит меня, оглядывая с ног до головы, как корову на рынке. Завершив осмотр, она отступает назад, губы сжаты, голова наклонена.

– Когда мне сказали, что он нанял ассистентку, я уж было решила, что он имел в виду шлюху.

Я не могу придумать, что сказать в ответ.

– Наконец-то нашел в себе силы на это, подумала было я, но теперь вижу, что ошибалась. – Она возвращается к шезлонгу и со вздохом опускается на него, вытягивая длинные конечности. Она зевает. – У моего мужа великолепный вкус, моя дорогая, а ты не так уж хороша.

Я выдавливаю улыбку:

– И это крайне удачное совпадение, потому что у меня нет намерения заниматься этим ремеслом. – Я разворачиваюсь к двери.

– Девчонка.

Глубокий вдох.

– Меня зовут Мод.

– Прайс рассказал мне, что ты метишь выше своего места.

– Нет, вовсе нет. Я только…

– Тогда для тебя не составит сложности вымыть здесь пол. – Она указывает на грязный ковер, весь в пятнах и следах каких-то жидкостей.

– Мадам, вы путаете меня со служанкой.

Она фыркает.

– Ничего я не путаю. Либо ты отмываешь пол, либо пакуешь свои жалкие чемоданы и отправляешься в работный дом.

Она знает, что я в отчаянии, что у меня ничего нет. Эта мысль читается в ее глазах.

– Да, мадам.

И, опустившись на колени, я мою и чищу ковер. Но ей этого мало. Затем я мою деревянный пол. Натираю доски, а мыльная вода пачкает мою юбку и щепки цепляются за ткань. Все мои мечты разбиты, их осколки лежат передо мной. Ученый? Как глупо питать такие надежды. Как же глупо! Слезы жалости к себе падают на руки, пока я ползаю по полу у ее ног. Не позволю ей увидеть мои слезы, ни ей, ни хоть кому-нибудь из них. Никто из них никогда не увидит моих слез.