Меня передергивает от боли.

– Это вполне может быть ключом к вашей болезни. Как только мы справимся с этим, я гарантирую – вы будете здоровы и готовы к выписке.

Он захлопывает книгу, будто ставит точку, будто дело уже сделано.

– А что потом? Куда мне идти дальше?

– Ну, я не вижу причины, по которой вы не могли бы вернуться к избранной профессии и научным исследованиям.

– Вернуться к исследованиям?

Мои глаза обращаются к окну, где закатное солнце нежно целует осенние листья. Какими же яркими красками внезапно вспыхнул мир, как много в нем стало света и надежды. Так значит, не все потеряно. Еще есть надежда на новое и лучшее будущее.

Я – ученый? Может ли это быть правдой? Интересно, какими знаниями я владела, какие эксперименты ставила. Наверняка их было много. Воспоминания о них должны храниться где-то в моей голове. Я вытаскиваю карандаш из рукава, достаю тетрадь из-под окна и открываю чистую страницу. Там были растения, микроскоп и…

Ничего. Мою голову заполняют шум, бормотание и стоны, колокола и часы, там нет места растениям или латинским названиям, да и вообще ни для чего больше в ней места нет.

Проходит около часа, а я записываю всего два слова: «боярышник» и «вода».

Тик. Так. Часы отсчитывают секунды. Хотелось бы остановить этот маятник, но никто не говорит мне, где он. Они притворяются, что не слышат его, как и колокол. «Какие часы? – говорят они мне. – Какой колокол?» Все это делается, чтобы окончательно свести меня с ума. Однажды я найду эти часы и навсегда остановлю их.

Постепенно проблеск надежды угасает. Нельзя позволить ему исчезнуть. Нет, я должна беречь его, как последний уголек в камине. Необходимо раздуть это пламя, вернуть его к жизни. Мне просто надо прочесть пару книг, чтобы вспомнить.

Как же не терпится попасть в галерею, но я стараюсь скрыть это от персонала. Малейший проблеск волнения – и я обречена пускать слюни на любые книги, какие бы мне ни дал капеллан.

Подбородок играет на пианино. У нее слишком толстые пальцы, поэтому вместо одной ноты она постоянно выдает две сразу. Это не имело бы большого значения, если бы она не ударяла по клавишам с такой силой, словно ненавидит их.

А вот и священник, сидит за столом. Он видит, как я тороплюсь к нему, и съеживается, бедный. Неужели я внушаю такой ужас? Замедляю шаг и пытаюсь улыбнуться. Кажется, это сбивает его с толку. Он колеблется, глаза бегают туда-сюда, берет одну книгу за другой. Наконец он хватается за «Большие надежды», возможно, чтобы отбиваться ею от меня.

– Не сегодня, спасибо.

Его лицо сморщивается.

– Мне хотелось бы взять что-нибудь по науке, если у вас есть такое, – говорю я.

Он разглядывает меня сквозь очки.

– По ботанике, если можно. – Кажется, это слово ему незнакомо. – Растения? Любая наука подойдет. Биология? Химия? – Ну должен же он хоть что-нибудь из этого знать. – О природе, о мире снаружи. – Я указываю на окна.

Он сгладывает и облизывает губы.

– Должен призвать вас обратиться к Священному Писанию.

– К Писанию?

– Науке не под силу объяснить бесконечную сложность творения Господня.

– И все же…

Он исчезает под столом, где должна быть спрятана еще одна коробка, и вылезает оттуда с огромным томом в кожаном переплете.

– Книга Бытия.

Его глаза горят священным огнем – или лихорадкой – или, возможно, это из-за очков кажется, что они так выпучены.

– Книга Бытия объясняет все, что человеку нужно знать о тварях на суше и в море, о деревьях и растениях, о звездах в небе. – В его голосе звучит праведное рвение, а на губах играет улыбка надежды, которая сникает и увядает при виде выражения моего лица. – Человеку с… – Он нервно смеется. – С душевным недугом, такой леди, как вы, лучше уповать на Господа, а не на людей.

– У вас есть хоть какие-нибудь научные труды?

Он откашливается.

– Нет.

– Тогда я возьму «Большие надежды». – Я хватаю книгу со стола. Значит, никакой науки для меня, точно не сегодня, впрочем, я уже сильно сомневаюсь, что вообще когда-нибудь смогу снова читать, потому что слишком занята скрежетом зубовным.

Я сажусь туда же, где и в прошлый раз. По комнате бегает женщина – носится из одного конца в другой, только рыжие волосы развеваются за ее спиной. Вперед – назад, вперед – назад, отскакивает то от одной стены, то от другой, будто мячик. Наверное, это она бегает по лестнице.

Я сижу к ней спиной. Так мне почти не видно ее. Она не более чем назойливое мельтешение в краю глаза. Она хотя бы не смеется. Этого я бы не вынесла. Нужно что-то с этим сделать. Пока она держится от меня подальше, все хорошо. Пока она остается в другом конце галереи.

Стрелки часов движутся. В галерее еще более шумно, чем раньше. Слишком много женщин собралось вместе. Какой же шум стоит из-за всех этих выкриков, квохтанья и смеха. Сколько из них, как и я, ходят к Диаманту в кабинет? У всех уже есть по тетради? А карандаши в рукаве? Кровь стынет в жилах от одной мысли.