Шрифт:
– Ты мне дело говори, а не Лазаря пой! – гневно произнес князь Борис. – Все равно заговоришь завтра, как примутся за тебя заплечные мастера! Кто подослал тебя? Кто был еще с тобою?
– Все скажу, батюшка-князь, во всем покаюсь… и такое тебе открою, что никому не ведомо… отпусти только меня… смилуйся!.. Век тебе служить буду, не забуду твоей милости!
И Ларион Елизарьев все по порядку рассказал князю Борису и Льву Кирилловичу.
Выслушав его исповедь, бояре отошли от него в противоположный темный угол амшеника и долго еще совещались между собою.
Насмерть перепуганный Елизарьев слышал только долетевшие до него слова князя Бориса:
– Я говорю тебе, Лев Кириллович, что еще не время с ними начинать…
И потом опять после разных возражений Нарышкина:
– Всегда его успеем вздернуть, а теперь пусть нам послужит… Пригодится…
Вероятно, князю Борису удалось склонить боярина на сторону своего мнения, потому что они оба снова подошли к Лариону Елизарьеву, развязали ему руки, принесли ему перо и бумагу и заставили его что-то долго и много писать и скрепить написанное своею подписью. Взяв из рук его эту бумагу, князь Борис сказал ему:
– Ну, видно, так Бог судил, чтобы тебе еще пожить на свете! Но знай и помни, что жизнь твоя у нас в руках и что от нас не укроешься на дне морском – везде разыщем! Коли сослужишь службу верную, без всякого шатанья – будешь награжден щедрее щедрого; а чуть задумаешь хвостом вилять – очутишься на плахе! Слышал?
– Слышал, батюшка-князь! И заслужу твоей милости – твоих злодеев и врагов не укрою! – бормотал, все еще трепеща всем телом, Елизарьев, кланяясь боярам в ноги.
На рассвете князь Борис вывел его, вместе с Нарышкиным, через свой сад за околицу и указал ему дорогу к лесу.
XXI
Князь Василий и царевна София, прослышав о подробностях Преображенского переполоха, ни на одну минуту не усомнились в том, что это дело не миновало рук Федора Леонтьевича, и решились во что бы то ни стало на время удалить его из Москвы. Ему придумано было почетное поручение: боярам поставлена на вид необходимость отправить Шакловитого в малороссийские города для наблюдения за действиями нового гетмана Ивана Мазепы.
Все еще злобствуя на Оберегателя, Шакловитый, однако же, был почти признателен ему за ловко придуманный для него выход из положения, которое становилось затруднительным и даже небезопасным; к тому же эта поездка на юг с тайным и важным поручением от лица великих государей сулила ему в малороссийских городах торжественные встречи, радушные приемы, обильное угощение и богатые подарки – сулила полное удовлетворение оскорбленному самолюбию и дьяческой корысти.
Когда Шакловитый уехал, Оберегатель вздохнул свободнее. Он начинал надеяться, что в отношениях между царевной и «преображенскими соседушками» наступит довольно продолжительное и давно желанное затишье…
Но как раз в это время случилось одно, в сущности, весьма незначительное событие, которому, однако, суждено было в будущем оказать громадное влияние на историю России, а в настоящем – изменить установившуюся систему отношений «преображенских соседушек» к царевне Софье и ее партии.
Несколько дней спустя после отъезда Шакловитого, поздно вечером, князю Василию доложили о том, что его желает видеть комнатный служитель царевны Степан Евдокимов.
Степан Евдокимов, когда-то служивший в стрельцах, а после 1682 года взятый царевною во дворец, успел очень быстро втереться в ее доверие и, несмотря на свою скромную должность истопника, умел приобрести большое влияние и значение при дворе.
Хитрый, ловкий, пронырливый Евдокимов превосходно знал все тайны Теремного дворца и умел их хранить, а при помощи своих агентов успевал всегда первый узнавать обо всем, что происходило при дворе царицы Натальи Кирилловны.
От времени до времени Евдокимов являлся с докладом о важнейших новостях на Большом дворе Голицына, и князь Василий умел щедро награждать умного вестовщика. Он и встречал Евдокимова обыкновенно вопросом: «Что новенького?» С этим же вопросом обратился он к нему и теперь.
– Что, батюшка-князь, новенького? Ничего новенького – все по-старому, как мать поставила… Только вот разве что благоверный государь Петр Алексеевич из Преображенского укатил с немцами на переяславское озеро – корабликами тешиться. Так вот матушка-то царица очень за его государское здоровье опасается и задумала его к дому привязать… женить его ладит…
– На ком же? Как слышно?
– Да говорят, будто на дочери ближнего окольничего Илариона [13] Абрамова Лопухина – красавица да скромница такая… Месяца через два и окрутят молодца… Говорят, что уж полно ему гулять – пора ему во все дела государские вступаться…
13
Иларион Лопухин после женитьбы Петра на его дочери наименован был Феодором, отчего и супруга Петра именовалась не Иларионовною, а Феодоровною.
– Кто же это говорил? – не без тревоги спросил Оберегатель.
– А вот на прошлой неделе как у них там домашний совет был, так решили, что царь Петр с нынешней зимы и в Думе заседать станет, и во все сам входить… А на другой день после того совета князь Борис Алексеевич и Лев Кириллович и у святейшего были, и с ним совещались тайно, и святейший будто бы очень на царевну и на тебя гневался… Им будто бы сказал: «Я их на чистую воду выведу».
Из дальнейшей беседы оказалось, что этими сведениями и ограничивался весь запас свежих новостей Степана Евдокимова; убедившись в этом, Оберегатель велел угостить его старым медом, а серебряный ковш, в котором мед подносили, приказал ему положить за пазуху.