Но из немногого сообщенного Степаном Евдокимовым Оберегатель вывел совершенно правильное заключение, что «преображенские соседушки» хотят от слова перейти к делу и что от них следует многого ожидать и опасаться, тем более что им удалось и святейшего патриарха склонить на сторону политики действия… Предположения князя Василия на другой же день получили себе подтверждение.

Во время утреннего приема в Теремном дворце, перед боярским сиденьем, когда Оберегатель читал царевне письмо сверженного константинопольского патриарха Дионисия, умолявшего великих государей поспешить избавлением христианства от турок, – царевне доложили, что святейший патриарх Иоаким желает ее видеть и беседовать с нею о важном деле.

Вскоре после того дверь из передней в комнату царевны отворилась настежь, и государь патриарх, поддерживаемый под руки своим ризничим Акинфием и келарем, переступил порог комнаты, благословляя правою рукою, а левою опираясь на превосходный резной посох из слоновой кости.

Царевна поднялась навстречу патриарху и поспешила к нему под благословение. За нею подошел Оберегатель и все бывшие в комнате лица, между тем как стряпчие царевны пододвигали патриарху кресло и ставили рядом с креслом царевны.

Иоаким опустился в кресло, передал посох келарю и оправил на груди своей драгоценную панагию, осыпанную крупными рубинами и изумрудами.

После обычных приветствий и вопроса со стороны патриарха «о здравии», а со стороны царевны «о спасении» патриарх, обратившись к царевне, сказал:

– Тяжкие времена приходят, государыня! Змий главу подъемлет! За батог и жезл пастырю Церкви Российской приняться должно – ран требуют непокорные… Скорблю о том, что приходится мне бить челом тебе, великая государыня, на людей тебе приближенных, но вынужден твоего суда над ними требовать, прежде нежели сам предам их в руки судей «градских»…

– Святейший отец патриарх, – почтительно ответствовала царевна, – назови мне дерзновенных, и суд мой не замедлит…

– Знаю твое усердие к Церкви Божьей, благоверная царевна, и тольми паче скорблю, что ближние тебе люди не следуют твоему примеру и дерзают посягать на власть, дарованную мне Всемогущим Богом и утвержденную великими государями. Бью челом на старца Селиверста и на окольничего Федора Шакловитого.

Софья, не ожидавшая такого прямого нападения на одного из ближайших к ней людей, вспыхнула и проговорила не совсем спокойно:

– В чем же вина окольничего Шакловитого, государь? Объяви, я желаю знать…

– Вины его предо мною многие и великие, государыня, но и терпение к прегрешениям его у меня немалое. В силу данной мне власти я бы мог требовать суда над ним; но, зная, коль он полезен тебе, государыня, прошу лишь о строгом внушении ему и наложении на него наказания, какое заблагорассудишь. Посуди сама, великая государыня! В прошлом, государыня, в сто девяносто пятом году, по зиме сысканы были в Спасском монастыре у дьякона Афанасья да у чернеца Семиона тетради, писаны полууставом, подлежащие к расколу, и я приказал того дьякона и чернеца взять и к себе привести и о тех тетрадях расспросить. И стрельцы окольничего Шакловитого, его поноровкою, по согласию со старцем Селиверстом, тех людей не сыскали. Когда же Шакловитый по указу великих государей из Москвы в малороссийские города отбыл, Стрелецкого приказа подьячий Петр Исаков тех людей к моему тиуну привел. И они показали, что укрыты были по приказу Шакловитого, а тетради получили от старца Селиверста…

– Государь святейший патриарх, – нетерпеливо перебила Софья, – это дело требует розыска, и, когда окольничий Федор Шакловитый вернется…

– Дозволь мне речь мою окончить, государыня! – с неудовольствием заметил патриарх. – Не велики бы вины Шакловитого, кабы он только этою поноровкою повинился да укрывательством Селиверстовых блудописаний. Но он дерзнул без моего ведома сослать верховного дьякона Никифора в Сибирь, в Дауры, а за какую вину – неведомо; и к митрополиту грамоту послал, якобы по указу великих государей и по моему патриаршему благословению. Значит, и грамота вся писана облыжно?

София, видимо, затрудняясь ответом на прямо поставленный вопрос, только покачала головой. Затем, обратясь к патриарху, произнесла почтительно:

– Будь уверен, государь, что я велю об этом деле строгий розыск учинить. Князь Василий Васильевич, разыщи немедленно об этой грамоте, что от имени великих государей и государя патриарха в Дауры отправлена?

Князь Василий Васильевич молча поклонился, а патриарх продолжал:

– Вот и о старце Селиверсте речь поведу. За все его писания придется мне, великая государыня, его обуздать. Вижу я, что с ним добром не кончишь: мужи смиренные ему от Святой Отец Церкви внушают, а он только лается да силлогизмами и аргументами им ответствует. Я уже приказал удалить его из справщиков; а если не уймешь его, государыня, то предам его суду церковному.

– Постараюсь слабым словом моим направить отца Селиверста на смирение и преклонение перед твоим архиерейством, – сказала Софья, видимо стараясь поскорее покончить неприятную для нее беседу с патриархом.

– Но и это еще не все, – продолжал Иоаким. – И около тебя самой, государыня, вижу плевелы сеющих: вижу мужей именитых, волхвованиям верующих, воле Божьей гаданиями посмевающихся… Вот, объявилось у меня на сих днях в палатах подметное письмо, и в нем все волхвы в Москве сущие названы именно, и все волхвования их исчислены. Там и твой холоп, князь Василий Васильевич, в волхвованиях и чарах уличается, и говорится о нем, что он всякими кореньями промышляет… и даже – страшно сказать! – будто и тебе те коренья давал…