И Варя на том конце провода тоже молчала. Не знала, наверное, сразу бросить трубку или дать мне немного помучиться. Я бы швырнул ее об стену или запустил в люстру богемского стекла и потом долго с негодованием топтал осколки. На видимую часть Вселенной, укутывая немотой, упала тишина. Пульс долбил в виски отбойными молотками и не мог достучаться, в наполнившейся резиновой упругостью голове никого не было.

— Я тебя узнала! — сказала Варя просто после бесконечно длинной паузы. — Как прошла жизнь?..

Вопрос был задан так естественно, как если бы она спрашивала о событиях дня, в течение которого мы не виделись. А о чем, собственно, еще могла она меня спросить! Я видел ее лицо, коснувшуюся уголков губ легкую улыбку, какой она привычно защищалась от мира. Мишка, скотина, сказал: в ней что-то было. В ней было все! Было и осталось, я знал это точно. По его милости я попал в дурацкую ситуацию, в которую так давно стремился попасть. Откуда мне было знать, как прошла моя жизнь, как-то прошла…

— Если уж позвонил, то не молчи! — подбодрила меня Варя, и я, с трудом подбирая слова, заговорил.

О чем? Представления не имею. Пытался потом вспомнить и не мог. Мекал, бекал, однако постепенно разошелся и уже не мог остановиться. Любой, даже начинающий психиатр счел бы хлеставший из меня словесный понос симптомом истерии, но Варенька не перебивала. Я слышал в трубке ее дыхание. Дождавшись, наконец, в собственной речи паузы, спросил:

— Можно я зайду?..

Казалось, она не удивилась, но все-таки спросила:

— Зачем?

А действительно, зачем? Что двадцать лет назад потерял, уже не найти. Тогда какой смысл заходить? Ляпнул первое, что пришло в голову:

— Надеюсь, ты не бросила гадать на картах?

Смеяться она не разучилась.

— Гадать?.. Я занимаюсь Таро профессионально!.. — Тон предполагал, что фраза закончится обращением «дружок», но Варя, скорее всего, произнесла его в уме. Добра была ко мне несказанно. — Ты вряд ли поймешь, скажу только, что защитила докторскую в университете Сиднея…

Какое-то время мы в унисон молчали, после чего она осведомилась:

— Клюнул жареный петух, да? Есть потребность узнать будущее?..

Недалека была от истины, но зачем же так сразу! Главное я хотел ее видеть, а повод мог быть любым. Ответ мой, впрочем, ее не интересовал.

Адрес подсказать? Имей в виду, я завтра улетаю…

Разговор сам собой иссяк, но мне не хотелось, чтобы он закончился на такой ноте. Хотя бы для того, чтобы при встрече его можно было продолжить в непринужденной манере хорошо воспитанных людей. Они тем и отличаются от остальных, что избегают острых углов и ничего не говорят по существу. А она, эта наша встреча, обещала быть очень непростой. Потому-то и хотелось внести в нее толику если не тепла, то чего-то такого, что нас хоть немного бы сближало. А еще сохранить лицо или то немногое, что от него осталось.

Звучать постарался непринужденно, спросил как о чем-то само собой разумеющемся. Если и хвастался, то как бы походя, не навязчиво:

— Что-нибудь из моего читала? Два десятка книг, кое-что на иностранных языках…

— Я?.. — удивилась Варя. — Зачем? Если только понять, на что ты меня променял. Цену себе я и так знаю…

С ходу смачно по сусалам, а потом фейсом да об тейбл, об тейбл! Раньше такой не была. А ты не спрашивай, и не получишь ответа. Да, изменилась Варенька, совсем не та девочка, что смотрела на меня широко распахнутыми глазами и ждала откровений. Господи, Господи, как же она радовалась, когда редакция журнала согласилась взглянуть на мой рассказ! Без обязательств, всего лишь прочесть, но нам с ней казалось, что это победа. И назывался он «Счастье» и был далек от совершенства, но ничего светлее и искреннее я так и не написал.

Варя давно положила трубку, а я продолжал сжимать свою так, будто собирался раскрошить ее в порошок. Потушил дымившуюся в пепельнице сигарету и, подойдя к зеркалу, долго себя рассматривал. Что хотел увидеть? Не знаю, может быть, открытую улыбку того парня, которого она любила. Камю писал, что человек с определенного возраста отвечает за свою внешность. Хорош, ну просто неотразим! Глаза ввалились, волосы — пожар на макаронной фабрике во время наводнения, мало того что торчат во все стороны, так еще и пегие от седины. Короче, пейзаж после битвы с суточной небритостью, встретишь в темном переулке, испугаешься до родимчика.

С кем протекли его боренья, писал Пастернак и сам же отвечал: с самим собой, с самим собой! Знал Борис Леонидович, о чем говорил.

Растраченное попусту время никого не красит, думал я, намыливая кисточкой физиономию, как вдруг замер от неожиданности. Двадцать лет! Неужели прошло двадцать лет?.. А ведь точно, и опять на дворе май! Взялся за бритву, провел лезвием по щеке и вновь увидел себя идущим по вьющейся по полю дороге. Было привидевшееся сном или иной формой реальности, так и осталось для меня загадкой. Легкий ветерок играл колосьями ржи, над головой, сколько хватало глаз, раскинулось синее небо. Там, в его бескрайней вышине, забыв обо всем на свете, заливался песнью жаворонок. На холме над невидимой речкой купалась в солнечных лучах березовая роща, и так радостно было у меня на душе, так светло, что самому хотелось петь. Картина жаркого летнего дня была настолько яркой и реальной, словно ее выхватили из моего счастливого детства. Ступая по мягкой пыли босыми ногами, я что-то насвистывал, как вдруг увидел за поворотом сидевшую на обочине дороги старую женщину. Грузную, в летах, а глаза живые, молодые. Натруженные руки лежали на прикрытых пестрой юбкой коленях, на голове цыганской расцветки косынка. Сомнений не было, она поджидала меня.