Я сидел, словно громом пораженный. Писал когда-то, что человек, будучи по природе своей канатоходцем, идет через жизнь по грани между добром и злом. Плод фантазии стал моей действительностью. Я был и бесом, и святым, как каждый из живущих. Страшно хотелось перекреститься, но не перед собственным же изображением! Не знаю зачем, не скажу почему, принес из ванной большое банное полотенце и приблизился с ним, словно сапер к мине, к портрету. Накрыл картон и отнес на вытянутых руках в чулан. Прислонил лицом к стене и плотно закрыл дверь.

И странное возникло у меня ощущение, будто живу я в аквариуме, за полупрозрачными стенками которого лежит угаданный мною мир. Будто обитатели его, мои персонажи, собрались вокруг и показывают на меня пальцем. На того, кто возомнил, что пишет их жизнь. На марионетку. На ярмарочного Петрушку, воображающего, будто, дергая за ниточки, заставляет их разыгрывать сочиненную им пьесу…

Нашел в ящике стола любимую бабушкину дешевенькую иконку. Опустился на колени и осенил себя перед ликом Николая Чудотворца крестным знамением.

«Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Под этот шлягер начала пятидесятых танцевала вся страна. Я нашел винил на чердаке старой дачи и подарил Михаилу. Человек сдержанный, улыбался он нечасто, но с улыбкой на лице преображался. По натуре истинный англичанин, Мишка придерживался принципа, что собственная смерть для джентльмена не может служить оправданием невыполнения обещанного. Позвонил, едва успев сойти с трапа самолета. С нашей встречи в клубе прошло всего несколько дней, а ощущение было таким, будто виделись мы в прошлом веке. Ничего особенного, что погоняет время, вроде бы не произошло, но я чувствовал, как оно свернулось тугой пружиной. Что за этим последует? Кто его знает, только Блок, я думаю, был прав: умрешь — начнешь опять сначала, и повторится все, как встарь, ночь, ледяная рябь канала… Крутится ручка шарманки, кривляются под ее музыку юродивые.

— Ты какой-то заторможенный, что ли! — попытался растормошить меня Михаил. — Не икалось? Я, между прочим, тебя вспоминал…

— Высокая честь! Чем обязан?..

— Мысли донимали, — отмахнулся он, только слишком давно мы были знакомы, чтобы я не расслышал в его голосе новую нотку.

— Что-нибудь случилось?

Он пропустил вопрос мимо ушей:

— Все равно дурака валяешь, подскакивай вечерком ко мне! Попаримся в баньке, посидим у камина… — Умолк, прокручивая в голове планы на вторую половину дня. — Часикам так к восьми! Машину подошлю…

И отключился, словно моего согласия не требовалось. Привык, паразит, в своей фирме командовать, правда, я не возражал. Банька и камин означали, что он зовет меня на дачу, которая называлась так на его языке. Коттедж с каминным залом не слишком подходил под укоренившиеся в народе представления о хибаре на шести сотках, окна в окна с соседями. Куска леса за забором, на котором стоял дом, хватало, чтобы собрать корзину грибов в неурожайный год.

Но что-то с Мишкой происходило, это точно. К сослагательному наклонению он не прибегал, но интонационно оно прозвучало. Хотя я конечно же мог и ошибаться, приписать ему собственное настроение, уж больно истончилась моя и без того нервная система. Думаю, если бы ее можно было видеть, меня демонстрировали бы студентам-медикам, а то и выставили заспиртованным в Кунсткамере в Питере. Хотя вряд ли, спирт пришлось бы все время подливать, да и таких, как я, кругом пруд пруди. Не зря психиатры рекомендуют не встречаться в транспорте с незнакомыми людьми глазами, боятся выброса накопившейся агрессии.

Что ж до Мишкиного достатка, я ему никогда не завидовал, заработан честно. Сам тоже не нищий, на паперти с протянутой рукой не стою, но на представительского класса лимузинах, признаться, разъезжаю нечасто. Что там говорить, удобно, и шелупонь, вроде меня, передвигающаяся на ведрах с гайками, под колеса не лезет, разбегается с дороги в разные стороны. Водителей для таких аппаратов выращивают, скорее всего, в особых инкубаторах, кроме «здрасьте», за время пути он не произнес ни слова. Так, в дружном молчании, мы и добрались до дома за высоким забором, украшенным телекамерами.

Предупрежденный шофером, Михаил встречал меня у крыльца. Прислугу отпустил, чтобы не мешалась. Улыбнулся едва ли не механически и вообще выглядел замотанным. Расспрашивать, а тем более лезть в душу у нас с ним не принято, захочет, сам расскажет. В зале, куда он меня провел, горел камин и сладко пахло березовыми дровами. На барной стойке в углу выстроилась батарея бутылок.

Спросил делово, как о важном:

— С чего начнем?

Я оглядел ряд этикеток, сделавший бы честь любому питейному заведению столицы.

— Давай с сорокоградусной, а там посмотрим!

— Какой-то ты наэлектризованный, что ли, — заметил он, доставая из холодильника покрывшуюся мелким инеем бутылку, — глаза напряженные, расслабься…

Я рефлекторно потер пальцами веки. Глаза?.. Наверное, так оно и есть! Все произошло где-то с неделю назад, ночью, в пустом вагоне последнего поезда метро. Возвращался домой трезвый, что случается нечасто. Стоял, прислонившись к двери между лавками, а немного поодаль в углу целовалась парочка. Совсем еще малолетки, и больше никого. Девчушка с огромными глазами, тростиночка, и парнишка, ботаник в очочках, соплей перешибешь. Мне до них дела нет, еду, думаю о своем, как вдруг на одной из станций входят трое парней. Лет пятнадцати-шестнадцати, шпанистого вида и под градусом. Увидели моих попутчиков и недвусмысленно так с кривенькой ухмылочкой переглянулись. Двинулись вразвалочку по проходу, а я смотрю на них и понимаю, что сейчас буду этих гопников убивать. Подумалось просто, как о чем-то будничном, такая вскипела в груди ненависть. Есть время собирать камни, но приходит и такое, когда ничего другого тебе не остается. Рукой не пошевелил, не сдвинулся с места, как вдруг первый из парней повернул голову и встретился со мной взглядом. Остановился как вкопанный. Повернулся к двум другим отморозкам, что-то им сказал, и все трое погребли к ближайшим дверям. Вышли на первой же станции и стояли, глядя на меня с платформы, до тех пор, пока поезд не тронулся. И я знаю, убил бы.