Вечером того дня Павлик Морошков с однокурсником Ильей Белкиным сел в редакции «ДВВ» и стал сочинять сценарий. По нему у морского царя Нептуна было четыре прислужника — четыре морских черта. Которые должны были водить его по плацу перед зданием военной кафедры и показывать экспонаты. Трое чертей должны быть восторженными романтиками, а один — циником и душнилой. Вышло примерно так:

Черт: Царь, ты глянь, как все заметно изменилось за пять лет! С малой кафедры военной стал военный факультет!

Царь: Да, кругом стволы орудий, да подводные торпеды, да крылатые ракеты, танк таинственный…

Черт-циник: Макеты все вот это, государь!

Царь (указывая на покрашенную красной краской бутафорскую боеголовку от то ли баллистической, то ли зенитной, но очень грозной ракеты): Ну-ка, черт, иди, ударь! Сдрейфил, бес рогатый? То-то! Это ж гордость всего флота!

А потом четыре черта (чертями-романтиками в итоге стали те самые Павлик, Илюха и будущий знаменитый писатель Вася Авченко, а чертом-циником — ботан с истфака Серега Глухарев, очень напоминавший Павлику его давнишнего соседа по комнате №409 в общаге Серегу Чеснокова) пели песню, переделанную из песенки бандитов из мультика про капитана Врунгеля:

Мы студенто, мы решанто записанто на курсанто,

На военто все командо выполнянто,

Камбузо, гальюно, плаццо

Постоянто убираццо,

И за энто военкомо нас посланто всех на сборо.

Мы курсанто, мы стрелянто автомато-пистолето,

На сборанто постоянто выполнянто то и это,

Постоянто ем овсянто,

Теплым чаем запиванто,

И за энто очень скоро получанто лейтенанто!

Выступив перед высокими гостями, самым высоким из которых оказался полномочный представитель президента РФ на Дальнем Востоке Константин Пуликовский, бойцы первого взвода переоделись из костюмов морских тварей в форму курсантов военной кафедры (купленные студентами самостоятельно в военторге комки, берцы и черные береты) и вышли с территории ДВГУ на обычную грешную владивостокскую землю. Они перешли дорогу и завалились в летнее кафе, где на полуденной жаре довольно быстро наклюкались пива и водки. После того как водка была допита, командир взвода Серега Назаров скомандовал: «Взвооод! Стройся!»

Тридцать лбов как один встали из-за столов и выползли на раскаленный тротуар, на автомате выстраиваясь по ранжиру. «Взвоод! В сторону пляжа колонной по четыре, равнение налево, шаго-ом марш!» — и пьяные в зюзю журналисты, историки и филологи (а с ними и один писатель) дружно сделали сначала первый, а потом и последующие шаги ровным красивым маршем. «Песню запе-е-евай!» — рявкнул Назаров, и тридцать луженых глоток, сдобренных крепким спиртным, заорали: «Наверх, вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает! Врагу не сдается наш гордый Варяг, пощады никто не желает!»

Встречные бабушки останавливались и вытирали глаза платочками, девушки махали руками, гопники с опаской жались к обочине тротуара, и таким вот строем алковзвод вышел на пляж бухты Гайдамак. «Фронтом к морю стано-овись!» — скомандовал Назаров. — Взвоод! Стой Раз-два! Форму одежды снять! В море шагом-марш!'

Все тридцать парней, раздевшись, в одних трусах рванули в прохладные воды Японского моря. Точнее, двадцать девять. Один Андрюха Телков, добродушный блондинчик, ни разу не ослушавшийся родителей, не пропускавший пары и прилежно учившийся на журфаке, ослушался приказа командира и не снял форму одежды, а, накрыв лицо черным беретом, прилег на камушках пляжа под палящим солнцем и уснул. Освежившиеся в морской воде и слегка протрезвевшие бойцы подошли к нему и стали будить, чтобы вместе пойти на трамвайную остановку и разойтись по домам. Но Андрюха не просыпался. В принципе, можно было бы его оставить так: он бы выспался и поехал домой. Но чувство товарищества не позволило ребятам бросить однокашника в, как они думали, беде. А вдруг у него будет солнечный удар? А вдруг его обворуют? Обсудив проблему, Сергей Назаров скомандовал: «Взвоод! Напле-чо!» и двенадцать дуболомов (среди которых оказались и Пашка с Илюхой) взяли павшего товарища на плечи и понесли наверх по склону сопки. Серега шел рядом со строем и корректировал курс. Наконец они вышли на оживленную улицу. Но Андрюха так и не проснулся. Тогда Пашка и Илюха обыскали его, нашли в портмоне 700 рублей и паспорт с пропиской и поймали такси. Сели с ним в салон 24-й «Волги» и поехали к дому. По пути Андрюха проблевался, и Павлик, чтобы не испачкать салон, подставил ему под рот его же, Андрюхин, черный десантный берет. Когда машина остановилась у подъезда, и парни выволокли однокашника на улицу, Павлик бросил полный блевотины берет в урну, и друзья поволокли «раненого» к двери. В подъезде и в лифте Андрей еще два раза блеванул. Сморщившись, Илюха сказал Павлиу:

— Надеюсь, нас хоть чаем угостят!

— Ага! Было бы неплохо! — согласился Павлик и позвонил в дверь Андрюхиной квартиры. Открыла мама павшего бойца и строго спросила:

— Зачем вы его напоили?

— Ну… это… он сам… — попытались, оторопев, сказать Павлик и Илюха, а грозная мама вырвала свое чадо из их рук и захлопнула перед ними дверь.

Глава 12

Философия журналистики

На журфаке из интересных Павлику предметов были только история зарубежной литературы (было приятно перечитать «Старшую Эдду», а потом открыть для себя Диккенса и Гюго), история кино («Солярис» и «Сталкер» Тарковского как раз крутили в Доме Кино, когда курс Павлика прослушал о них лекцию, так что они с друзьями посмотрели «Сталкера» и вышли притихшие: Павлик 14 раз хотел пошутить, но каждый раз на секунду задумывался и уже через вторую секунду радовался, что не сморозил эту глупость и гадость, опошлив такой момент), логика и философия. Все предметы, касавшиеся непосредственно журналистики, не давали ему ровным счетом ничего: да и немудрено: рядом с такими мэтрами как Витька Булавинцев выхолощенные мудрености, испускаемые из уст престарелыми и моложавыми преподами, в подметки не годились. А одна командировка в уссурийскую тайгу с «тиграми» прибавила Павлику профессионального росту больше, чем все вместе взятые практики в «Учебной газете» на факультете. Если «Журналистика и право» еще могли чем-то помочь в профессии (например, там Павлик узнал, что уголовное дело не заводят, как любят писать малограмотные журналисты, а только возбуждают, препод так и сказал: «В уголовном праве заводить и возбуждать — это не синонимы!»), то такие предметы как «Социология журналистики», «Психология журналистики», «Аксиология журналистики» и многие другие предметы, явно высосанные из пальца для заполнения хоть чем-то сильно опустевшей после отмены коммунистической пропаганды учебной программы, пригодиться могли только для того, чтобы сходить с друзьями в Покровский парк выпить пива, пока идут эти пустопорожние пары.

Но вот «философия журналистики», как ни странно, Павлику понравилась. Философ был седенький старичок с козлиной бородкой, и каждый раз, начиная свою лекцию про древних, средневековых, возрожденских и нововремянных своих коллег, он всегда минут пять посвящал мировоззренческим вопросам начинающих журналистов.

— Если мы посмотрим на проблему с этой стороны, — говорил он, — то мы увидим, что ваша журналистика оперирует языком обыденности. Потому что основной ваш реципиент — это обыватель во всем его разнообразии. Ведь любой человек, будучи гением и наивысококласснейшим специалистом в своей узкой профессии, во всех остальных сферах обыватель. Следовательно, — тут профессор делал классическую театральную паузу, заполняя ее причмокиванием и закатыванием глаз, — ваш журналистский профессионализм заключается в идеальном овладении языком обыденности. Вы общаетесь с представителями разных профессий, специалистами в разных областях, но, пропущенная через вас, их информация должна превратиться в понятную любому обывателю. Вы выступаете этаким ретранслятором знаний со специальных языков познания на язык повседневности. Исходя из этой вполне понятной нам с вами концепции, можем ответить и на вопрос, который задает себе каждый журналист: надо ли ему сильно углубляться в освещаемые темы, становиться в них экспертом? Есть сторонники мнения, что журналист должен быть дилетантом во всем. Интересующимся дилетантом, ибо именно заинтересованный дилетантизм является залогом объективности при переводе со специального языка на язык обыденности. Заинтересованный дилетант открыт всему новому, он не зациклен на одной теме, зато, разобравшись в вопросе, лучше расскажет о нем другим дилетантам — своим читателям.

Тут препод был абсолютно прав. Уже с первого курса Павлик и его однокашники задавались вопросом: нафига нам вот это вот все дают? Именно эта мысль и побудила Пашку Окунева перевестись на заочное уже на втором курсе и отправиться в Уссурийск открывать собственный медиа-бизнес. Игорь Конев проучился чуть дольше: до третьего курса, но, когда его позвали в штат дальневосточной «Комсомолки», перешел на вечернее обучение. С армией у него вопрос решился, видимо, через его отца, полковника ФСБ. Неформалы Палыч, Философ и Маша Плюшкина вообще отчислились после летней сессии второго курса, но у них другая история: они слишком увлеклись ночными посиделками в «Кафе» у Антона Брэндона, так что к закрытию (ну или открытию — смотря как посмотреть) этого заведения уже мало что соображали, их философские беседы под дым марихуаны, восхищавшие Павлика своей глубиной, постепенно превратились в тупое хихиканье и перебирание одних и тех же приколов.