При следующем нашем разговоре ни один не смог вспомнить, по поводу какого фильма мы разругались в тот давний день четыре года назад. Было смешно. Видимо, у нас назрело, сказал я, пытаясь замылить этот эпизод и загладить наше нелепое поведение — мое поведение, поправился я. Ей представлялось, что есть слова поточнее, чем «назрело». «Сглупили»? Безусловно. Ты или я? — спросил я, пытаясь добавить перца в разговор и оставляя за ней право сделать первый выстрел. «Ты, разумеется». А потом, поскольку первый гол забит: «Но, наверное, и я тоже», — сказала она. А может, мы тогда просто задирались по своему обыкновению.

Комната в квартире на Верхнем Вест-Сайде была забита народом, шум стоял оглушительный. Она хотела познакомить меня с мужем — он находился в соседней, такой же набитой комнате. «А ты?» — спросила она, явно имея в виду: ты тоже с кем-то пришел? Я с Манфредом. Он тоже здесь? Она улыбнулась, я улыбнулся в ответ. А потом мы посмотрели друг на друга и, не стерпев повисшего между нами вежливого молчания, прыснули от хохота. Смеялись мы не над моей жизнью с Манфредом, хотя, возможно, именно смех и был лучшим способом поднять эту тему. Мы хохотали, потому что моментально поняли: каждый исподтишка следил за жизнью другого. Я знал про ее замужество, она знала про Манфреда. Возможно, смеялись мы просто из-за той легкости, с которой общаемся вот так, по-дружески, после того нашего расставания.

— А я знала, что здесь тебя встречу, — сказала она.

— Откуда?

— Сама попросила их тебя пригласить. Мы рассмеялись.

— А ты небось догадался, что это моих рук дело, вот и пришел.

Снова она читала мои мысли, и это было здорово.

— Ну как оно у тебя? — спросила она наконец. Я прекрасно понял, про что она. Она же, увидев, что я вроде как озадачен, добавила: — Ну в смысле с Манфредом.

— Обычно. По-домашнему. По воскресеньям складываем выстиранное белье, — сказал я. — А что у тебя за муж? — поинтересовался я, пока мы пробирались через толпу.

— Именно такой, какие мне всегда и попадаются: умнющий, язвительный и наедине нестерпимо угрюмый. Я пришла к выводу, что мужчины все угрюмые, — или ты не знал?

— Сам я всегда был угрюмым. С последнего курса, — подтвердил я, пытаясь смягчить ее отповедь.

— С незапамятных времен, — поправила она.

— Впрочем, он такой мачо, что на публике угрюмым не бывает. — Она посмотрела в сторону мужа. — Все непросто, — произнесла она наконец.

Я понял: за этим последует неприятное признание.

— Ты ничего не спрашиваешь, — заметила она, точно еще не решив, что сказать дальше.

— Но... — начал было я, подталкивая ее к откровенности непроизнесенным словом.

— Но я все равно тебе скажу, потому что на всей этой сраной планете только ты один и поймешь. Я его, может, и люблю. Но я никогда не была в него влюблена, ни на миг, ни на сколько.

— Выходит, у вас идеальный брак, — заметил я.

Я пытался сохранять легкость, небрежность. Может, потому что мне не хотелось знать больше или не хотелось расспросов про мою жизнь — чтобы и тут ничего не зашаталось. Но она будто не услышала этой ремарки.

— Не издевайся, — фыркнула она. — Я тебе об этом рассказываю только потому, что между нами все в точности до наоборот. Мы будем влюблены друг в друга, пока не сгнием дочиста, до зубов, ногтей, волос. Что, однако, ничего не значит, поскольку мы и двух дней не способны прожить вместе.

— Ты мне про это говоришь, потому что...

Она вытаращилась на меня, будто отказываясь верить, что я до сих пор ничего не понял.

— Потому что я все время про тебя думаю. Думаю про тебя каждый день, постоянно. И знаю, что ты тоже думаешь про меня каждый день, постоянно. Не трудись отпираться. Я просто знаю. Вот почему я так рада, что ты сегодня здесь. Может, потому, что мне нужно было тебя увидеть и все тебе выложить. Но самое смешное, — она запнулась, — что ни ты, ни я ничего с этим не можем поделать. Так-то. И прошу тебя, не прикидывайся, что с тобой по-другому — есть там у тебя или нет этот твой Манфред.

Я раньше не знал, что она вот так вот относится ко мне, к своему мужу или, раз уж на то пошло, к бедняге

Манфреду, которого она только что свела на нет словечком «этот». Но там, на книжной вечеринке, со всей обычной суетой, громкими речами и воплями восторга по поводу хвалебного отзыва в следующем выпуске воскресной газеты, мне хотелось одного: выскочить из квартиры, сбежать по лестнице вниз, встать на тротуаре, чтобы холодный ветер ударил в лицо и унес все, что она только что сказала.

Она была права. Мы с ней всегда были влюблены друг в друга. Но как мы распорядились этой влюбленностью? Никак. Возможно, потому что для такой влюбленности не существовало образцов, а ни у нее, ни у меня не было ни истовости, ни смелости, ни желания их выдумывать. То была влюбленность без убеждений, без цели, без завтра. Неликвид, как она когда-то сказала.

Притворяться влюбленными достаточно просто; еще проще говорить себе, что не притворяешься. Но оказалось, что ни ее, ни меня не проведешь. Вот мы и пререкались со своей влюбленностью так же, как пререкались друг с дружкой, — но какой ценой? Я не мог ее отменить или извести, но привычкой прихлопывать ее, точно насекомое, которое никак не убить, я калечил ее, портил, и в итоге все, что было между нами, как-то протухло. Да, его не убили. Но было ли оно хоть когда-то живым? А если вглядеться, была ли между нами влюбленность? А если не влюбленность, то что? Увечная, убогая, замызганная, зазря растраченная влюбленность, дрожащая в промозглом переулке, точно покусанная собачка, которая потерялась и едва смогла убежать от злющего пса, — неужели это влюбленность?
– без души, без добра, без сострадания, да, даже без любви. Наша влюбленность — застойная вода в закупорившейся трубе. В ней ничего живого.