Там, в забитой народом комнате с видом на Гудзон, мысль о том, что любовь наша оказалась мертворожденной, вызвала у меня внутренний спазм. Да, от такого не умирают, но очень захотелось найти в этой огромной квартире уголок, где можно побыть одному и заняться самобичеванием. Я попытался открыть окно, но краска присохла насмерть. Естественно, подумал я, вынеся неотвратимый приговор людям, которые никогда не впускают свежий воздух в свои жилища.

— Эрик, мой муж, — представила она. Мы обменялись рукопожатием.

— Отличная речь, — похвалил я.

— Вы правда так считаете?

— Просто класс!

И прочие пустые слова.

Когда вечер закончился и все разошлись, мы вчетвером поблагодарили хозяйку и приняли внезапное решение поужинать вместе. Брони в ресторане у нас не было, но после нескольких торопливых звонков на холоде Манфред отыскал какое-то местечко в Трайбеке. Мы остановили машину, муж галантно предложил сесть впереди, рядом с шофером, а мы втроем забились на заднее сиденье — меня запихали в середину. Помню, пока мы мчались по Вестсайдскому шоссе, я все думал: я могу обоих их взять за руки, я могу взять за руку его, могу взять за руку ее, и ни его, ни ее не будет волновать, что там я делаю с другим, главное — не отпускать. Она, видимо, испытывала очень похожие чувства, потому что опустила безвольную, рассеянную открытую ладонь на колено настолько доверчиво и покорно, что ладонь эта будто просила сделать с ней что-нибудь, вот почему я не выдержал, потянулся к ее затянутой в перчатку руке и крепко сжал, а потом отпустил. Краткость этого пожатия намекала на дружбу, одну только дружбу, хотя это и не была только дружба, и увидев, что рука так и лежит у нее на бедре, там, где я ее только что оставил, я потянулся к ней снова и переплел ее пальцы со своими. Она, похоже, прониклась благодарностью и сжала мою руку в ответ. Лицо Манфреда оставалось совершенно неподвижным, из чего следовало, что он все видел и старается этого не показать. Я потянулся к его руке, он позволил мне ее взять. Так он меня успокаивал. Он много раз слышал про нее и, похоже, мучительно убеждал себя, что его это не смущает.

Усевшись за столик, мы тут же заказали бутылку красного вина. К ней подали кубики пармезана — в стиле Старого Света. Вот этих двух мне бы и хватило для жизни, сказала она, имея в виду сыр и вино. И еще хлеба, добавил я. И хлеба, конечно. Мы посетовали на погоду. Планы на лето? — осведомился Манфред. Им нравится путешествовать. Причем чем дальше, тем лучше, пояснил муж. А мы предпочитаем окрестности. У них двухлетняя дочь. У нас коты. Мы подумывали об усыновлении, одна старая подружка даже предложила помочь. С другой стороны, с котами проще. Мы любим боевики и скандинавские телесериалы. Им нравится играть в скрэббл.

— Тебе правда интересно? — спросила она, когда я в конце концов поинтересовался, как ей живется с ребенком. Худшее время дня — это зимние полдни на работе, в кабинете на сорок седьмом этаже, когда мир валится на тебя потоком проблем, а тут, разумеется, панический звонок от няни и — нельзя об этом забывать — во Флориде стареющие родители. Ты себе больше не принадлежишь, сказала она.

— Я принадлежу ребенку, мужу, дому, работе, няне, уборщице. Того, что после этого остается, — как зарплаты после налогов — не хватит даже, чтобы послушать двухминутную сонату Скарлатти.

— Тем более что ты не любишь Скарлатти, — вставил я.

— Ты откуда знаешь? Я просто помнил.

— Вечером я не засыпаю. А падаю без сил, — добавила она, накрывая жалобы улыбкой. — В те университетские времена, когда мы с тобой по ночам переводили для Уле Брита «Скотный двор» на древнегреческий, я и представить себе не могла, что когда-нибудь так разноюсь.

Она поигрывала хлебной палочкой, но не откусывала.

— А где вы, ребята, познакомились? — прервал ее муж. Ясно, что он хотел чем-то заполнить затянувшееся молчание, а заодно пригасить меланхолию, прозвучавшую в словах жены. Мне этот вопрос сказал о том, что либо она ни разу обо мне не упоминала, либо он пропустил мимо ушей. «Мы встречаемся каждые четыре года», — сказал я. «В bissextihs annus [11] », — добавила она. А потом, видимо, побоявшись, что Манфред услышит в этом какой-то игривый намек, по привычке сдала назад и повторила: «Каждые четыре года». Мне понравился этот ее ход. «Обмениваемся новостями, мнениями, ругаемся», — продолжила она, добавив в «ругаемся» толику легкомыслия, чтобы пригасить серьезные подоплеки. А потом разбегаемся, добавил я. Но зла не держим, подхватила она. Нет, зла никогда не держим. «Да уж! — воскликнул Манфред. — Они сто лет как знакомы», — добавил он, закругляя тему, чтобы двинуться дальше. Муж ее не удержался и процитировал Хартли: «Прошлое — это другая страна; там все иначе». Такова была его малая лепта, постскриптум к нашему краткому разговору. То ли он обо всем догадался, то ли пришел к выводу, что догадываться не о чем.

Однако своими словами он действительно подвел итог всем нашим отношениям. «Действительно, прошлое — это другая страна, — сказал я, — но некоторые из нас — полноправные ее граждане, другие — досужие туристы, а третьи — странники перехожие, которым неймется попасть наружу, а потом очень хочется назад».

— Есть жизнь, которая течет в обыкновенном времени, — сказал я, — а есть другая, которая вдруг прорывается туда, а потом уходит в землю. А еще есть жизнь, до которой мы, может, и не дотянемся вовек, но которой запросто могли бы жить, если бы знали, где ее обрести. Не обязательно на нашей планете, но она ничуть не менее реальная, чем наша повседневная, — назовем ее «звездной жизнью». Ницше писал, что друзья, ставшие друг другу чужими, могут стать заклятыми врагами, но неким тайным образом останутся друзьями, хотя и в совершенно ином смысле. Он называл это «звездной дружбой».

Я сразу же пожалел о сказанном.

Хлоя же мгновенно ухватилась за мое ненамеренное упоминание о нашей дружбе и попыталась увести разговор в сторону, отметив, что Ницше пишет об этом в «Веселой науке», которая по-английски — Gay Science. Испугавшись, что Манфред опять же может все понять неправильно, она тут же всем напомнила, что не только в свое время купила мне эту книгу, но и заставила ее прочитать. Когда? — спросил я, делая вид, что позабыл. Да ну как же, на последнем курсе.

Все мы вкратце поведали о своих студенческих годах. У мужа и Манфреда остались о них распрекрасные воспоминания. Я ограничился лапидарным очерком. А потом, поскольку уже прозвучало имя Уле Брита, мы сползли к разговору о его курсе. «Его вечерние семинары по вторникам, зимой, куда ходило двенадцать человек — он называл нас своими апостолами, — забыть невозможно, — сказала она. — Мы сидели, скрестив ноги, вокруг кофейного столика на персидском ковре, пили подогретый сидр, который делала его жена, некоторые курили, я постоянно жевала палочку корицы, а миляга Уле Брит — настоящее его имя было Рольт Уилкинсон — декламировал, вернее, дирижировал своими словами, используя кончик кривой трубки, которую держал в левой руке». — «Волшебное время», — согласился я. «Безусловно», — подтвердила она.