— Остаточные воспоминания…

— Ничего не изменят, Мэйни… Элиза не оживет, а я… я ведь и так знаю… в контракте дело… в проклятом том контракте…

Гаррет всегда говорил громко, даже когда за столом не было никого, кроме мамы и самой Тельмы. И улыбался. Тельме не нравилась его улыбка, пустая. И мистер Найтли соглашался, называл Гаррета политическим дерьмом. Но дерьмо — это очень плохое слово, и Тельма делала вид, будто не слышит его. Ведь именно так и надлежит поступать очень воспитанным особам…

— … я умолял ее не подписывать… зачем ей синематограф? Она и так была известна, но нет… агент настаивал… и гонорар обещали приличный… но неустойка… если бы она отказалась… двести тысяч…

Он говорил еще о чем-то, но Тельма не слушала. Она вдруг явственно осознала: случилось страшное. Здесь, в их с мамой доме. И Гаррет знает, что именно.

Мама…

Мама не разрешает Тельме гулять по ночам. Ночью дети должны спать. И она точно рассердится, если Тельма, нарушив все запреты, явится в мамину спальню. Но страшнее маминого гнева — как-нибудь Тельма переживет — было то, нехорошее, что чувствовалось в воздухе.

Запах.

Густой запах, словно все розовые кусты расцвели разом, чего быть не могло. И то, розы пахнут сладко, приторно, но не так. И лилии… мама терпеть не могла лилии, особенно белые, а ей после очередной премьеры слали целые корзины, и дом пах кладбищем.

Это мистер Найтли выражался.

Он всякий раз предлагал лилии выкинуть, но мама отказывалась. Нельзя так поступать с подарками.

Тельма сунула медведя под мышку, и подхватила подол ночной рубашки. Та была великовата, нянька вечно покупала вещи на вырост, утверждая, что ребенку и так сойдет. В конце концов, кто увидит Тельму в этой вот рубашке, кроме, конечно, самой няньки?

Никто.

А мама… главное, чтобы мама была… сказала, что ночные страхи — это глупость, что Тельма уже большая — ей скоро девять, а она все еще боится темноты.

И теней.

Шорохов.

Нет, она не боится. Медведь все… плюшевый… и мама поймет, поругается, быть может, но потом обнимет Тельму, поцелует и сама проводит наверх, в детскую. И в кровать уложит, споет колыбельную, ту, которая из «Волшебной страны». Тельма смотрела этот спектакль много-много раз, и была готова смотреть еще и еще.

Запах сделался нестерпим.

Тельма зажала пальцами нос.

Гадость какая!

Дверь была приоткрыта.

Странно. Мама терпеть не могла, когда в ее спальне дверь оставляли открытой, и даже горничную одну рассчитала, потому что та не желала запомнить это простое правило. А вот теперь… и пахло… уже совсем даже не цветами.

Духами.

Теми мерзкими, которые Гаррет на прошлой неделе преподнес. Крошечный флакон, альвийский хрусталь и духи, получается, тоже альвийские. Но вонючие — жуть. Тельма только чуть-чуть попробовала, и ее пришлось дважды купать, чтобы запах немного смылся.

А мама сказала, что духи эти — особые, их не так, как обычные, используют.

На кончике иглы.

И тогда запах получается волшебный, а если как Тельма, пальцами и за уши, то и вонять будут.

В маминой спальне духи разлили. То есть, Тельме так показалось, что разлили, но нет, вот тот флакончик из темного хрусталя, стоит на туалетном столике. Закрытый. А почему воняет?

— Мама?

Тельма отпустила медведя.

— Мама… мне страшно…

Красное на кровати.

Мама варенье пролила? Или вино? Она пила иногда вино, а Тельме пробовать не разрешали, потому что вино — это только для взрослых. Но Тельме не разрешали и есть в постели. Или взрослым можно? Взрослым и без того можно куда больше, чем детям, и Тельма мечтает поскорее вырасти. Когда она станет большой, то будет обходиться без няньки.

И без горничной, которая заплетает слишком тугие косички.

Тельма велит сделать ей прическу, как у мамы. И мамину помаду возьмет, или лучше собственную…

— Мам…

Мама лежала.

Она как-то некрасиво лежала, на боку. И простыней накрылась с головой. Зачем простыня? Одеяло есть, а она простыней… и шелковой… эти простыни мама никогда не любила, все повторяла, что ей бязевые милей, а шелк слишком холодный и скользкий. И вообще, это сущее расточительство, платить по двадцать пять талеров за комплект простыней.

А тут…

— Мамочка, — позвала Тельма, и собственный голос прозвучал тихо-тихо. — Мамочка, тебе плохо?

Если так, то надо позвать доктора. Мистер Саймон добрый и приедет сразу же, как тогда, когда у Тельмы случилась горячка. Он трогал лоб и порошки прописывал горькие, а еще повторял, что юным леди болеть не стоит, что болезни — для стариков.

Мамина рука выскользнула из-под простыни, белая, гладкая как змея… и неправильная.

Тельма не сразу понял, что было неправильно.