Белые волосы.

Округлое личико, слишком правильное, чтобы быть подарком богов. Нос аккуратный. Ямочка на подбородке…

— Мама… — этот шепот услышали призраки, но не только.

— Что? — спросил Мэйнфорд, который каким-то чудом, не иначе, оказался за плечом Тельмы.

— Ничего, — она потерла руку и в карман спрятала, чтобы не показывать ему следы зубов. Хотя… поздно, все равно заметил. Должен был заметить. Стоит, раскачивается… смотрит на Тельму сверху вниз.

— Что ты увидела?

— Мне… показалось… она похожа на одного человека… — каждое слово приходилось вытаскивать из себя.

И конечно, похожа, всего-навсего похожа, пусть и сходство это пугающе.

— На кого?

— На… актрису… — Тельма наклонилась. — Она была когда-то знаменита…

Лицом к лицу.

И от лица мертвой девушки все так же пахло хвоей.

…под венками прятали подарки, не все, лишь мелочи. Шоколадное печенье в золотой фольге или карамели-трости, цепочку с кулоном-лилией из белого нефрита.

…ты уже большая девочка, Тельма. А у всех больших девочек есть драгоценности.

…сколько ей было? Немного. И жили они тогда еще не на Острове, а во втором круге. И лилия эта… она вряд ли стоила много, позже мама покупала куда более дорогие игрушки, но для Тельмы не было украшения прекрасней.

…но почему лилия, если лилии Элиза Деррингер ненавидела? И цепочка эта… она отдала Тельме, но как-то… словно нехотя?

Или память шутит?

— Как она выглядела раньше?

— Живой? — уточнил Мэйнфорд, который разглядывал тело внимательно и хмурился, верно, пеняя, что не улавливает никакого сходства.

— Живой, — согласилась Тельма и, вспомнив о том, что услышала от мистера Найтли, добавила. — До операций.

— Каких операций? Вилли!

— Чего?

— Ей делали операции?

— Так а я…

— Вилли!

Он вынырнул из-под стола, потеснив Тельму, и положил руки на виски покойницы. Сдавил голову, потянул, повернул. Наклонился. Он действовал молча, но был сосредоточен, настолько сосредоточен, что Тельма и дышать старалась тише. Из карманов грязного халата Вилли появились очки и лупа, и тончайшая кисть.

Пудреница.

Только вместо пудры в ней была травяная смесь.

К запаху хвои добавился мятный аромат, и еще какой-то, терпкий, неприятный. Кисть порхала над лицом мертвой девушки, которая к манипуляциям подобным оставалась равнодушна. Но мраморная кожа ее, покрываясь тончайшим слоем смеси, окрашивалась загаром.

Очень неравномерным загаром.

— Еще минуточку, — пробормотал Вилли, отпуская жертву. — Надо же… как я сам?

Он отступил, отошел к столику с инструментами, чтобы вернуться с огромной лампой на ручке.

— Глазки закройте, а то ж слезиться будут, — любезно предупредил он. И Тельма подчинилась. — В мое время женщины под нож если и ложились, то по великой надобности, а тут…

Свет был ярким, он проникал и сквозь веки, но вместе с тем отпугивал призраков. А может, им тоже стало любопытно.

— Все, — сказал Вилли, когда лампа погасла. — Сейчас мы вытрем… аккуратненько вытрем… и вправду операции были… посмотри…

Теперь кожа мертвой девушки обрела темно-ореховый оттенок.

— Потом смою, это временное окрашивание… для выявления, так сказать… — Вилли посмотрел в лицо Мэйнфорда и запнулся. — Ей линию подбородка исправляли. Вот остаточные шрамы. Смотри, здесь и здесь.

Он ткнул пальцем в едва заметные шрамы, которые тоже окрасились и ныне походили на метки грифельным карандашом.

— Разрез глаз… и форма носа… веки…

Шрамов было множество.

— Линия скул… это что-то новое, не самая приятная процедура, сколь помнится. Болезненная. И осложнений много. Уши и те подрезали. Вот, — Вилли повернул голову покойницы на бок. — Извини, Мэйни… я… и я вправду должен был заметить!

— А другие?!

Мэйнфорд был зол, пожалуй, еще более зол, чем утром. И Тельме подумалось, что, возможно, злость — это его естественное состояние?

— Не знаю! Да откуда мне… я… — Вилли отступил, сглотнув. — По ним же ж не видно… как узнать? А каждую мазать… может, ей и сиськи делали, и задницу…

— Вот ты и проверишь, делали ли ей сиськи и задницу, — Мэйнфорд повернулся к Тельме. — Откуда?

Объяснять придется. И ей нужно молиться, чтобы он съел это объяснение. Но, всех Низвергнутых ради! Как не вовремя… и сказать про маму придется, не про родство, конечно, а… если промолчать… нет, поздно молчать, раньше следовало бы, но это было бы нечестно по отношению к девушке.