— Эй, твоя мать в больнице.

— Умерла? — спросил я.

— Да нет, что ты! По-моему, она в порядке. Спроси у соседей.

Только этого недоставало. Вечером того же дня мне нужно было вернуться на работу. Я зашел в дежурную часть — предупредить, что не приду, потому что мать в больнице, потом спросил у соседей, куда ее отвезли, а они поглядели на меня как на такого же сумасшедшего, как она, и я отправился ее разыскивать. Разумеется, она была в порядке, и врач мне объяснил, что это приступы психоза и что ей надо принимать успокаивающие лекарства. И что ей нельзя оставаться одной, поскольку она одна не ест. И тут я подумал о Мирне, о которой мне говорил бакалейщик, и тогда я мог бы жить спокойно. Ничего, что придется потратиться, зато мне необходимо спокойствие, чтобы сосредоточиться. А потом, приятно: приходишь домой, а у тебя — готовая еда. С начала войны я питался исключительно сэндвичами или тем, что приносили товарищи. Я привез мать домой, в больнице ее напичкали лекарствами, и я спустился поговорить с бакалейщиком.

— Так больше продолжаться не может, — сказал я ему. — В конце концов я все-таки возьму кого-нибудь, чтобы с ней сидеть. Думаешь, Мирна согласится?

— Может быть. Спрошу у нее, когда зайдет. И тогда пошлю ее к тебе. Ты дома до которого?

— До завтрашнего утра.

— Хорошо, скажу, чтобы зашла вечером.

Я объяснил соседям, что хочу нанять кого-нибудь, чтобы сидеть с матерью, и они облегченно вздохнули. Она вопила ночами напролет, поэтому ее в больницу и отправили. И так у нас проблем выше крыши, сказала соседка.

Часов в шесть пришла Мирна. Она выглядела моложе своих лет. С виду ребенок, но не потерянный, не робкий. Взглянула мне прямо в глаза.

— Меня зовут Мирна. Меня прислал бакалейщик снизу.

— Я понял. Он сказал зачем?

— Сказал — ухаживать за больной женщиной.

Я объяснил ситуацию: меня подолгу не бывает дома и нужен кто-нибудь, кто приглядывал бы за домом и за матерью, готовил, убирался и прочее. Я сказал все по-честному: будет тяжко, потому что она совсем умом тронулась. Мирна спросила, можно ли посмотреть на мать, и я отвел ее в спальню. Мать спала.

— Совсем молодая, — сказала она.

Потом мы обсудили денежный вопрос. Я объяснил, сколько могу давать ей на покупки и все остальное и сколько ей самой причитается. Она с минуту подумала и сказала, что хочет для начала попробовать недельку и прикинуть.

— Годится. Можешь занять третью комнату.

Это была комната брата, но он уже давно эмигрировал, и от него еще ни разу не приходило вестей. Затем я пошел представить ее соседям, те посмотрели на нее с жалостью, уж не знаю, из-за истории с отцом или из-за того, что ей предстояло у меня остаться. Наверное, и то, и другое. Они сказали, что она может к ним заходить, когда захочет. Я подумал, не вернуться ли мне прямо сейчас на передовую, раз уж она тут, но потом решил, что в первую ночь надо бы остаться с ней. Она сразу же отправилась за своими вещами до наступления темноты и вернулась с небольшим чемоданчиком. Мы вышли на балкон, в воздухе парило, будто перед грозой, слышались разрывы бомб. Темноволосая, кожа матовая. Тело почти женское, улыбка как у девочки и приятное лицо. И она не болтала попусту. Я ей вроде бы понравился. Я спросил, не страшно ли ей, она посмотрела на меня и помотала головой, нет, не страшно, по глазам видно. Все должны были уже оказаться на лестничной клетке, поскольку бомбили все ближе, а мы стояли на балконе, и я пытался понять, боится она или нет. Поблизости разорвался снаряд, следующий мог угодить прямо в нас. Она вздрогнула, но от неожиданного взрыва, не более того. Ладно, пришлось возвращаться. Поскольку ванная выходила на задний двор и располагалась в метре от другого дома, я оборудовал ее как укрытие: сверху ее прикрывали еще два этажа, и опасности прямого попадания не было. Вполне надежно; от осколков я положил мешки с песком, которые принес с передовой. Я показал Мирне, как довести мать до убежища. Она была накачана лекарствами и даже не проснулась. Снаряды падали все ближе — бум, бум, бум, — я погасил газовую лампу, взял свечу, и мы расположились в укрытии, пока дом сотрясался при каждой взрывной волне. Мирна молчала, свеча отбрасывала красивые тени на ее лицо. Ей не было страшно. Мать спала на раскладушке. Я спросил у Мирны, хочет ли она перекусить, и, не дожидаясь ответа, пошел за банкой сардин и хлебом на кухню. Мы молча поужинали, от взрывов она подскакивала, но заставляла себя есть, должно быть, чтобы доказать мне, что ей не страшно. Вечером взрывы стихли; судя по всему, на сегодня все закончилось. Я вышел на балкон и выглянул на улицу; вдали горели две машины, и больше ничего. Теперь снаряды падали ближе к морю. Я подумал, что сегодня ночью хорошо было бы оставить Мирну ночевать в убежище вместе с матерью, она же еще маленькая, и я за нее отвечаю. Я взял ее матрас, сказал, что сегодня ей надо бы переночевать в ванной комнате. Она поняла, что со мной ей нечего бояться, и уснула у меня на глазах. Некоторое время я подождал, потом пошел и лег у себя в комнате. Мне было приятно, что она рядом.

* * *

Когда я проснулся на следующее утро, она уже вовсю разговаривала с матерью. То есть мать, как всегда, плела нечто невразумительное, а Мирна смеялась и убиралась. Я спросил, все ли в порядке, она ответила, что никаких проблем; я оставил ей денег на покупки, объяснил, как поставить обратно мешки с песком перед дверью укрытия на случай, если все снова начнется, а если бомбить будут непосредственно наш квартал, чтобы они обе вместе с соседями сидели на лестничной клетке. Она сказала, что поняла. Я сказал, что постараюсь зайти вечером и ушел. Она обещала быть осторожной, и я ей подмигнул.

Я вернулся на передовую и занял позицию в своей импровизированной нише; мне нужно было следить за проходом, откуда наши могли попробовать выйти. Утро выдалось спокойным: я пришил кошку, разгуливающую, как акробат, по арматуре, и какого-то старого придурка, бежавшего в одной рубашке к расположению наших. Лучше было прибить его до того, как он тупо нарвется на наши мины.

Потом мы с Заком должны были полдня дежурить около заграждения на перекрестке у южного выезда из города, почти на берегу моря. Стоял изумительный осенний день, море отсвечивало оранжевыми отблесками. Мы заступили на пост по отработанной процедуре: двое с одной стороны заграждения, двое — с другой, что позволяло нам контролировать обе полосы движения и рассчитывать на подкрепление в случае заварухи. Мы не останавливали все машины подряд: чаще всего в период затишья ограничивались жестом «проезжайте». Отработанная техника называлась «рожа клиента»; Зак был неплохим физиономистом, он быстро заглядывал в проезжающую машину и за секунду определял по водителю, есть к чему придраться или нет. Надо признаться, ошибался он редко. Если вдруг сомневался, то делал знак припарковаться справа, и тут вступал я. Я проверял документы и удостоверения, обыскивал салон и багажник. Если все было в порядке, водители отделывались легким испугом, однако чаще всего мы что-нибудь да находили: оружие, наркотики, разные товары, фальшивые документы, шпионов и тому подобное; если нарушение было пустяковое, мы ограничивались «штрафом» или конфисковывали часть груза; если дело оказывалось серьезнее, препровождали задержанного до пропускного пункта и допрашивали. Время от времени мы менялись ролями: я останавливал машины, а Зак обыскивал. В тот день после обеда Зак чувствовал себя молодцом и попросил меня следить за машинами. Я пропустил много машин, но заметил, что Зак на обочине скучает и мается; тогда я отправил ему старую развалюху с явно перепуганным шофером — руки у него на руле ходили ходуном. Я из любопытства наблюдал краем глаза: техника у Зака была оточенная. Он велел задержанному выйти из машины, обыскал его, чтобы удостовериться, что тот не вооружен, сунул его документы к себе в карман, приказал сесть на землю около дверцы, заложить руки за голову и принялся обыскивать машину. В какой-то момент я упустил Зака из виду: мне надо было следить за водителями. Через пять минут, когда очередь машин рассосалась, Зак и задержанный исчезли. Я знал, что они за будкой пропускного пункта и Зак, наверное, его «наказывает» за какое-нибудь нарушение или вранье. Если бы случилось что-то серьезное, он бы меня позвал. Через четверть часа они появились снова, сгорбленный водитель прихрамывал, лицо все в слезах, а сияющий Зак с веселой широкой улыбкой шел за ним, поторапливал и хлестал его по заднице антенной, как погонщик — осла. Мне стало любопытно, что же этот мужик сделал и смог ли Зак изъять что-нибудь интересное, например бутылки с его любимым виски. Зак вернул документы водителю, отдал ему честь как клоун в цирке и отпустил.

Я жестом подозвал Зака.

— Что ты нашел? — спросил я.

— Ничего, но он умирал от страха, и я подумал, что он что-то скрывает.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Не мужик, а тряпка. Готов был подложить мне мать и сестру, чтобы спасти свою шкуру.

Я не смог удержаться от смеха, хотя это было не совсем законно. Конечно, мы все время были в напряжении, иногда нужна разрядка, но до определенного предела.

В тот день работать нам не сильно хотелось, и мы трепались и махали машинам, чтобы те проезжали. Прямо перед нами оранжевые оттенки моря сверкали все ярче. На самом деле было очень приятно вдвоем по-королевски наслаждаться закатом и наблюдать, как помертвевшие от страха водители молили нас о пощаде.

Вечером, придя с Заком в дежурную часть, я узнал, что до того, как мне заступить на полную неделю, мне дают увольнительную на один день. Фронт переместился к холмам, в городе стало тише; но наши ряды поредели, и нам велено было меняться через неделю, чтобы не слишком оголять позиции. Противник был достаточно хитер и мог что-нибудь предпринять. Кроме того, надо было следить за порядком, сменять друг друга у заграждений, не считая всего прочего, а в моем секторе осталось не больше пятнадцати бойцов. Судя по всему, я обязан был провести бессонную неделю без малого. Мне надлежало быть в форме. Обычно сон у меня короткий, но для бойца это плохо: если голова несвежая, можешь натворить черт знает что и целишься скверно. Нужно снимать напряжение и сохранять спокойствие, иначе — пропал, как тот, кто идет в наступление, нажравшись наркотиков, а потом напарывается на первую попавшуюся засаду, потому что думает, что ему все нипочем. Нужно внимательно следить за страхом, усталостью и перевозбуждением, иначе сделаешь глупость. Этому учишься постепенно на месте. Стрельба — отличная школа. Чтобы выиграть войну, нужен порядок. До тех, что по ту сторону, это пока не дошло, они с воплями бросались в темноте на наши заградительные сооружения, и нам приходилось их останавливать в двух-трех метрах, почти врукопашную в каком-нибудь проулке, а это никуда не годилось, только потеря людей и боеприпасов, даже если и удавалось красиво пострелять. К тому же ночной порой не видно раненых, и на рассвете тех, кто не смог доползти, находили мертвыми в невероятных позах: один зацепился ногой за оконный проем, другой подорвался на мине и держал собственную ногу в руке. Чаще всего приходилось дожидаться следующей ночи, чтобы их забрать — по ту сторону стреляли и не давали нам это сделать.