— Пошли скорее, — сказал я, — переходим на ту сторону.

Я помог ему донести пулемет, мы оставили раненого, потому что ничего не могли для него сделать, спустились на пять или шесть этажей и расположились в комнате с огромной дырой, пробитой снарядом, откуда открывался замечательный вид на тех, кто внизу, и на их крыши. Они, вероятно, считали, что их товарищи уже захватили наше здание, и с этой стороны подвоха не ожидали. Мы установили пулемет и начали поливать крыши, чтобы заставить их уйти в укрытие. Заодно шлепнули двоих, впечатали их в бетон нашим 12,7-миллиметровым крупнокалиберным. Те даже не успели сообразить, что происходит. К сожалению, нельзя было дольше оставаться, наше здание наверняка должны были занять, и неразбериха была жуткая. Им было невдомек, сколько нас. Пот лил с меня градом, я наполовину оглох из-за пулемета, и тут сверху раздался взрыв снаряда то ли из миномета ребят напротив, то ли из РПГ, и в рот забилась штукатурка. Раз так, надо делать ноги, но с пулеметом далеко не убежишь. Мы нашли запасную лестницу, сбежали по ней. Новичок, спускавшийся за мной, оказался резервистом, он впервые участвовал в бою, все время дрожал и спотыкался, постоянно спрашивая: «Что же делать, а? Что делать?», а я не мог ему ответить, что ни фига не знаю, иначе он запаниковал бы еще сильнее. Я бы дорого дал, чтобы в этот момент рядом оказался Зак, он был где-то позади со своим отделением. Пока я спускался в темноте, можно было глубоко подышать и поразмыслить; в ухе шумело, пот заливал глаза, и я думал о том, как бы я рассчитался с мерзавцами напротив за это унижение. Дойдя до третьего или четвертого этажа, мы сбавили шаг и прислушались. Не было слышно ни миномета, ни пулеметов, вообще ничего, и это как раз больше всего и тревожило: может, они — тут, прямо за дверью. Мы осторожно спускались дальше, пока не дошли до котельной в подвале. Я остановился, чтобы подумать. Засунул пулемет с лентами за трубу отопления, получился хороший тайник. Надо было выйти на стоянку через боковой выход — может, там никого нет. Мы туда вошли, было темно и жутко воняло: видимо, где-то поблизости лежали трупы. Я услышал, как новичка вырвало. Надо было пройти через стоянку до двери. Я подтолкнул его: давай, шагай. Он шмыгал носом, как ребенок. В темноте мы наталкивались на брошенные машины и на что-то невидимое, мягкое и отвратительное. Это мусорные мешки, соврал я, чтобы ободрить новичка. Нужно было сориентироваться; к счастью, я знал, где находится выход относительно лестницы. Пол под ногами пошел вверх, мы держались за перила, по-прежнему в темноте. Около двери посветлело, потому что она была изрешечена осколками. Вдали гремел нешуточный бой. Но за дверью ничего не было. Справа обнаружился выход для пешеходов, некая клетушка, запертая на ключ. У новичка лопнуло терпение, и он дал по замку очередью, пули срикошетили от стены, одна отскочила ему в ногу. Меня ужасно раздражал этот молокосос, с зареванным лицом и заблеванной военной формой, вероятно уже нас выдавший; он лежа смотрел на меня, не понимая, что с ним случилось, прижимая руку к икре, из которой текла кровь. Из-за его пулеметной очереди в закрытом помещении в ушах у меня снова зашумело, я поднес дуло к его лицу, нажал на курок и больше на него не взглянул. Долго раздавалось эхо выстрела. Я подождал несколько секунд, потом выглянул наружу. Боковая улочка. Никого. Я чувствовал себя разбитым и измученным. Интересно, что сделал бы Зак, будь он сейчас здесь. Пойдешь налево — попадешь к ним, направо — тоже. Напротив была дверь какого-то дома. И я подумал, что я же человек высот и крыш: я мог бы там немного передохнуть и попытаться разработать план, как выбраться из этой ловушки. В два прыжка я перемахнул через улицу и вошел в дом.

Лестница была разрушена, потому что туда свалилась часть крыши, но мне удалось вскарабкаться до четвертого этажа и попасть на террасу. Посредине зияла здоровенная дыра с обломками вокруг. Я пополз к карнизу. Начало накрапывать, небо заволокло, и дождь принес облегчение. Сердце билось снова в нормальном ритме, я сожалел, что дал волю гневу и убил товарища. Но с другой стороны, куда бы он делся с простреленной ногой? Если бы его нашли те, они бы его прикончили или того хуже. Под серым пологом облаков было хорошо, дул ветер. Минуты три я полежал на спине, приходя в себя. Потом пододвинулся к краю крыши. Но между ближайшим зданием стояли еще два ряда домишек, и я ничего не видел; судя по шуму, товарищи еще держались. Я не мог оставаться там слишком долго, потому что меня было видно из окон здания, откуда я вышел. Я вынужден был вернуться обратно в дом. Слышались отчетливые звуки выстрелов и боя, в ушах больше не гудело. Я снова обрел прежнюю форму, но для чего? Понятно. Пройду через дом, посмотрю, выходит ли он в сад, а там соседний дом и потом улица. А дальше можно попробовать пойти направо и зайти этим сволочам в тыл. И я принялся карабкаться по осыпавшимся стенам садов, тщательно исследовать наполовину разрушенные дома, пока не наступил вечер. Видимо, я продвинулся метров на сто и очутился на второй поперечной улице, когда понял, что все, хватит. Вокруг ни души, только вдали, справа от меня, слышались далекие выстрелы. И редкие взрывы. Внизу со стороны моря по-прежнему шли бои. Судя по шуму, я сделал вывод, что товарищи немного отступили — все будто бы отдалилось, а может быть, я сам отошел. Я подумал, что теперь, наверное, нахожусь приблизительно в нашем секторе или прямо на передовой, на расстоянии метров ста над уровнем их плацдарма. Я влез на крышу высокого выпотрошенного дома, пока чудом устоявшего. В темноте мелькали трассирующие очереди. И действительно, товарищи сдали позиции со стороны моря. Зато здесь неприятелю до сих пор не удалось перейти дорогу, которая просматривалась с ряда наших зданий. Я долго смотрел в бинокль.

Наконец окончательно стемнело; можно было попробовать добраться до ребят и кого-нибудь сменить. Они наверняка вымотались. Обычно бои так долго не длятся, они впервые предприняли такое мощное наступление. Слышно было, как танки обстреливают другую часть города. Полный бардак творился тем вечером, светопреставление. Позже ребята мне рассказали, что все поддались панике и что на передовой там и сям происходило одно и то же: по обе стороны фронта бойцов окружали, отрезали от тыла, победоносные прорывы внезапно попадали в западню или разбивались под обстрелом. Спустилась ночь, темная, облачная, и вокруг лишь высвечивались трассирующие очереди и зарево взрывов. Но еще опаснее было находиться, подобно мне, в самом центре этой неразберихи: можно угодить в засаду, и непонятно, куда сунуться и куда податься. По моим подсчетам, я стоял в нашем секторе, во всяком случае каким он был вчера, но ночью все разрушенные и разоренные улицы похожи друг на друга, и трассирующие пули, разрезавшие пунктиром черное небо, более точно, чем грохот очередей, показывали, что сражение шло прямо передо мной, метрах в ста. Я подыхал от усталости, живот подвело: я ничего не ел с самого утра. Ну и ладно, была не была, я решил действовать, полагая, что мои расчеты точны и что непосредственно за мной располагались наши форпосты. Я медленно проскользнул вдоль стен до конца улицы, время от времени замечая отблеск очередей, раздававшихся совсем рядом; по опыту я знал, что ночью теряешь способность судить о чем-либо, в том числе о расстояниях — кажется, что все против тебя. В эту минуту я снова подумал о доме, о моем жилище, где теперь меня ждала Мирна. Впрочем, я знал, что подобные мысли в сражении противопоказаны, потому что вы становитесь романтичным и можете совершить глупость. Я шел дальше, прижимаясь к стенкам. Грохот сражения раздавался совсем рядом, чуть правее, видимо пониже, на соседней улочке. Удивительно, почему до сих пор эта улица не запружена народом. Почему она не кишит бойцами, притом что на соседней улице вспыхивает адское пламя. Я знал, что в темноте меня запросто мог пристрелить кто-нибудь из наших до того, как я успею произнести пароль. А что оставалось делать? Я слишком устал, чтобы размышлять. Видимо, разумнее было бы спрятаться на крыше и подождать до рассвета. Отчетливо помню, что именно в этот момент, как раз когда я подумал, что совершаю глупость, этот тип меня и схватил. Из двери высунулась рука, сдавила мне горло и энергично, но в то же время осторожно втащила внутрь, будто предостерегая меня от дальнейшего продвижения. Друг или кто-то, считавший себя другом, а значит, враг, потому что я пришел с той стороны и тот, кто принимает меня за союзника, не может быть нашим. И тут я осознал, что я — настоящий боец, потому что, несмотря на смятение и страх, несмотря на то, что меня тащили за шею, я понял, что тот ошибся, приняв меня за своего, и что в моем распоряжении полсекунды. От неожиданности я все-таки выронил ружье. Я наподдал плечом со всей силы, и мы в темноте, сцепившись, рухнули на спину в дверной проем. Он держал мою шею в замке, но я оказался сверху; я не мог дышать, но выхватил нож, висящий на бедре, и всадил ему в бок, со стороны ребер, но не сильно, поскольку сам неудобно запрокинулся. Он вскрикнул, стал сопротивляться, я чувствовал спиной, что у него на поясе прицеплен револьвер и он пытается его вытащить. Он душил меня, а я изо всех сил давил на нож, который отказывался в него входить; он кричал как резаная свинья мне в ухо, теплая кровь стекала по моей руке, скользившей по рукоятке ножа. Я пытался удержать его левую руку, чтобы он не дотянулся до своего револьвера; он выкручивался, не зная, как уйти от ножа и добраться до своего оружия, елозил подо мной, крича и отдуваясь; я тоже орал, чтобы себя приободрить, но из моей глотки не вырывалось ни единого звука; и вдруг нож вошел по самую крестовину, он завопил еще громче и ослабил зажим. Я еще покрутил лезвие, и потом еще, пока он не прекратил кричать. Когда я встал, я был весь в крови и моче, то ли моей, то ли его; все это было отвратительно, и я вдруг почувствовал себя таким разбитым, что еле-еле дополз в темноте до верха лестницы — уж не знаю, как мне удалось, — укрылся за рухнувшими стропилами и заснул как убитый. Помню только, что перед тем, как вырубиться, я несколько секунд смотрел на трассирующие пули, разрывавшие небо.

* * *

Если задуматься, то это как заново родиться. Сон и беспамятство, смутное движение картинок, постепенно гаснущий окружающий мир — чувствуешь себя защищенным, несмотря на опасность; насилие кончается, волна затухает. Звуки все дальше, все глуше, ты погружаешься в надежную броню сна или смерти, что одно и то же; боль оставляет тебя наедине с воспоминаниями, образами, кажется, я видел ее в те минуты, когда внезапно уходит напряжение и ты засыпаешь. Я видел бойцов, засыпавших стоя, под бомбежкой, прислонившись к стене, или прямо на земле, сразу после атаки, с риском для жизни, чтобы хоть на пять минут побыть самими собой. Я наверняка думал о тебе; теперь, когда я смотрю на тебя спящую, в тебе тоже есть что-то звериное, я вижу по твоим глазам, даже под веками, от меня не скроешь. Ты рядом и далеко, это как в разгар боя — действуешь неосознанно, словно чужой в собственном теле. Это уже полусон. Бежишь так быстро, как никогда бы не смог, кричишь, во время атаки рычишь как зверь, задуматься невозможно; бежишь через улицу под огнем пулемета, ныряешь в темный подвал; сколько таких мгновений становится снами, картинками, будто украденных у меня. Плоть разверзается и пропускает лезвие между ребер; еще мгновение — и тот, кто дышит, прижавшись к тебе, повержен. Ни один, ни другой не думает; на самом деле нет ни того, ни другого, мы — лишь паника и грубая отвага, никто не нападает, все защищаются; и больше всего на свете нам хочется волшебного отдохновения в забытьи и во сне.

Через два-три часа я пришел в себя, но никак не мог сообразить, где я. Форма затвердела от засохшей крови, болели горло и шея, тело ломило из-за того, что я спал полусидя. Наверное, я скорее был в обмороке, чем во сне. Меня трясло, я весь обмяк. Я взглянул на небо: трассирующими пулями не стреляли, слышались только далекие редкие очереди на фоне грохота дальней бомбардировки. Я посмотрел на часы, но они разбились, видимо, когда я лез по стене или когда упал. Даже ружье куда-то делось, вероятно, лежало внизу. Я спустился по обломкам лестницы, рассыпающейся под ногами; совершенно ничего не видно, как же я так быстро вскарабкался? Внизу я на секунду зажег зажигалку, чтобы найти ружье, и увидел того типа в черной луже, к которой липли ботинки: его глаза были широко раскрыты. Никогда его раньше не видел. К ружью пристала всякая дрянь, и у меня начались спазмы, как при рвоте, хорошо, желудок был пустой. Дверь была закрыта; не знаю, сама она закрылась или кто-то вошел, пока я спал, я даже не подумал, что кто-нибудь еще мог зайти. Я распахнул ее, чтобы подышать, стало чуть светлее. В растерянности я вышел и, не размышляя, направился прямо к расположению наших.

Мне повезло, что меня не подстрелили, и, добравшись до нашей линии обороны, я подал условный знак зажигалкой. Потом быстро пересек проспект и направился дальше по улочке с зажженной зажигалкой, чтобы все четко видели, что я не пытаюсь никуда просочиться, а если те, что напротив, пристрелят сверху, ну и ладно. Прошел по всему лабиринту, избегая мин и колючую проволоку, вокруг ни души. На первом нашем посту ко мне сразу спустился приятель, он не задавал никаких вопросов, ничего не говорил, настолько, наверное, я выглядел страшно; он просто усадил меня в углу на ящик: говорить я не мог. Через две минуты приехал джип и отвез меня в штаб. Я разделся и молча рухнул на раскладушку, ни о чем не думая.

Проснулся около полудня, яркое солнце било в окно. В комнате отдыха я лежал один: ребята уже снова отправились сражаться, еще слышался грохот гаубиц и пулеметов. На руках запеклась кровь; я принял душ, сбросил старую форму, надел новую, валявшуюся рядом, отчистил ружье. Бинокль разбился, часы я выкинул. Пошел и плотно позавтракал напротив поста, на улице ребята собирались залезть в джип, нагруженный гранатами и противотанковыми гранатометами. Расположившись на солнышке, я не спеша выпил кофе и съел три сэндвича; на секунду я вспомнил о Мирне, о ее обнаженном теле; интересно, ждала ли она меня.

А потом я вернулся на фронт, и так прошло три дня, пока меня не задели осколком в плечо. Дурацкое ранение, снаряд разорвался далеко, осколок возник ниоткуда, просто невезуха. Я сам дошел до медпункта, но нужно было попасть в госпиталь, чтобы вынуть кусочек металла. Стало спокойнее, и мне велели из госпиталя пойти домой. Я немного стеснялся мешавшей повязки на руке, но радовался, что можно вернуться домой и отдохнуть. Меня психологически и физически измучили эти напряженные дни, я был на взводе, на лице отросла пятидневная щетина, под глазами легли круги, однако в глубине души я был счастлив, что победил в этом сражении, и горд сознанием того, что я — прославленный боец. Командир меня похвалил, поскольку удалось найти тот пулемет, который я спрятал. Распространились слухи, рассказывали, будто меня взяли в плен, а я сбежал, прикончив охранников голыми руками, будто меня пытали и тому подобное, всякие несуразицы.