Я ненавижу насилие – в любом его проявлении. Такова особенность моей слабой перепуганной психики. Я не люблю вид крови и не считаю Дэвида Линча приличным человеком. В моих книгах преступления всегда раскрываются случайно, по ошибке.

Наши с Виктором друзья говорят, что звучное имя – единственное достойное объяснение тому, что мои детективчики без убийств популярны. Не показывайте свои тексты друзьям. Друзья – это люди, слишком склонные к лести. Господи, да какая там популярность. «А вот здесь живёт наша знаменитая писательница Марьяша – слышали про такую? Как же не слышали? Марьяша Хлебникова. Про неё и в сериале снимали», – Елена Павловна ни перед чем не останавливалась, пытаясь побыстрее и подороже сбыть свою квартиру с доисторическим ремонтом. (Всё, кстати, тщетно.) Вот и вся популярность. Её даже на то, чтобы помочь соседке с продажей квартиры, не хватает.

Вообще же я литературный маргинал, юродивый от литературы, филолог-дауншифтер. Кто ещё будет в здравом уме в наши-то времена писать детективы. («Дедуктивы» – со случайной остроумностью называют их мои дети Агата и Алевтина.) А если серьёзно – я никогда не понимала, зачем ещё что-то писать в этот мир, где есть Мелвилл и Гессе. Но у меня почему-то так получилось… И, конечно, мне перед Мелвиллом всегда слегка неудобно. И ещё перед моим почти тёзкой Ежи Станиславом Лецом… Словом, я хочу сказать только, что всегда избегала детективных историй с убийствами. Преступление – да. Дворецкий – обязательно. Но как можно меньше насилия. Пожалуйста. От него мне физически плохо.

Одно из первых моих воспоминаний – это мы в гостях у моей кузины. Мне там года три, а кузине, значит, четыре. Она абсолютно прекрасна. Образец, недоступный для подражания. Семейный праздник подошёл к концу – во всяком случае его официальная часть. Кузина куда-то делась, и я пошла её искать. И обнаружила их с её папой в дальней части дома. В комнате – помню – висело неприятное напряжение. Мой дядюшка убеждал кузину принести ему прыгалки. Она плакала и упрямилась. Было непонятно – зачем так упрямиться, когда папа тебя трогательно упрашивает о такой ерунде. «Вот, пусть и Ежа посмотрит», – радостно и даже как-то ласково сказал дядюшка. У меня на счёт ласки – настоящая чёрная дыра внутри. И поэтому я очень хорошо помню, что расслышала именно ласку. Правда, я совсем не помню, увидела ли тогда трёхлетняя Ежа что-нибудь. Моё воспоминание обрывается. Милостивое подсознание зашторило эту шторку как следует. Я так и не пробилась туда, никогда ничего не вспомнила. Благодарю тебя, подсознание: ты работаешь как следует.

Я всю жизнь понимаю, что мешаю кому-то. «А ты думаешь – мне очень хочется готовить вам ужин?» – спрашивала уставшая мама у нас с сестрой, обращаясь преимущественно ко мне как к полномочному представителю наглых захватнических интересов детей всего мира. «Вас у меня тридцать», – говорила уставшая измождённая учительница.

«Ежа, а теперь выбирай себе костюм в школу». Это мама. Тсс. Она заметила, что я подросла. Она отложила денег, потому что любит и заботится. Как умеет – так и любит. Боже упаси кому-нибудь осуждать мою маму. «Вот это, ма». – «Хмм. Неплохо. Но давай подумаем ещё». И мы думаем. Пока не начинает темнеть. И пока я не соглашаюсь купить то, в чём казалась маме наиболее очаровательной. Такой жуткий пиджак: длинный сзади и очень короткий спереди. Похожий на таракана. Ультрамодный. Красная тряпка, накинутая для наглядности на мишень (меня).

«Ежа, как дела в школе?» Как будто у человека с именем Ежа могут быть варианты… Единственное, что меня удивляет, – это моя детская способность амортизировать всё подряд. Давно было пора закрыться и забетонировать вход. Но нет. Я была с мамой искренней – назло и вопреки. И – самое ужасное – правда рассчитывала найти поддержку и понимание. «Мама, ребята смеются надо мной» – «Ха, а ты и раскисла. Посмотрите на неё. Неженка. Привыкла, что в доме к тебе относятся хорошо – и думаешь, что везде будет так же. Ан нет. В школе нужно чего-то добиться, нужно чего-нибудь стоить, представлять из себя. Ребята не дураки и не будут уважать тебя просто так, за красивые глаза. Мы с бабушкой тебя, конечно, избаловали».

В моей школе действительно нужно было что-то сделать, чтобы тебя начали ценили. Например, у нас сильно уважали второгодников. Туповатых быдланов, умевших вести себя «круто»: залупаться с учителями, материться, скандалить и мерзко ржать над приличными словами таким специальным гормональным смехом. Никогда не знаешь, какое новое словечко переквалифицируется в неприличное. Ещё год назад можно было сказать «трахнуть кулаком по столу», более того – звукоподражательные слова были статусными, немного подвигающими тебя по скользкой дорожке к вожделенной крутости – как тут этот же глагол вызывает неизменный громоподобный гомерический хохот класса. И я в этом жутковатом зверином занимаю место изгоя. Изгойству, конечно, способствуют моя правильная речь и мягкие манеры. Знание этикета. Изгойству способствует множество мельчайших обстоятельств, навсегда вычеркнувших меня из списка приличных людей нашего класса.

Записывать домашнее задание – некруто. Круто презрительно-изнеженно развалиться на парте и стонать от невыносимости жизни и школьной системы. Круто – позволять себе. Я же аккуратно записываю задание в дневник. Аккуратно делаю задания и выполняю строгие школьные требования. Это сейчас я сообразила, что самому сильному осуждения подвергаются те, кто нарушает правила на полшага. На хулиганов школьная система воздействовать почти не умеет и предпочитает не связываться. Поэтому хулиганам в школе почёт и уважение. Другой статус. Другое всё. Так и в городе: меня штрафуют за подстёршийся номер машины – в то время как огромная бэха вообще без всяких номеров лихо проезжает на красный прямо под носом у штрафующих меня дэпосов. «Да он не остановится» – не глядя в глаза сообщает инспектор в ответ на моё недоумение.

У нас дома есть стационарный телефон. На момент моего детства он есть ещё не у всех. Вечером мне звонят те, кто умеет так изнеженно-презрительно лежать на парте, что прямо ох… Я-то ясное дело так никогда не осмелюсь. По телефону они разговаривают со мной хорошо. Каждый раз это меня обманывает. Они условно-вежливы и просят продиктовать задание. Это вселяет в меня ложную надежду, что дружба наконец возможна. Что мои недостатки, делающие меня неподходящей для хорошего общества отъявленных хулиганов, преодолимы. Я с удовольствием оказываю почти бескорыстные добрые жесты – в надежде, что они всё-таки будут оценены и вознаграждены сполна.