У меня старомодная семья. По мнению бабушки, неприлично говорить, что кто-то в душе. Это унижает его человеческое достоинство косвенным упоминанием о наготе. Поэтому она с медлительностью и обстоятельностью человека, уверенного в своих убеждениях, говорит по телефону моему однокласснику: «Молодой человек, Ежа сейчас занята. Потрудитесь продиктовать мне ваш номер: Ежа перезвонит вам, когда кончит». Распаренная после душа, я холодею, услышав эту фразу. В школу лучше бы не ходить. Никогда больше. Я уже предупреждала бабушку о коварстве глагола «кончить». О его вероломном переходе на сторону врага. Но бабушка всё ещё верит старому другу – больше, чем мне. Я, разумеется, не перезваниваю. На следующий день вхожу в класс под дружный громогласный гормональный гогот. Вместе с учителем, почти опоздав. Дешёвые попытки выжить с одной клетке с чудовищами.

Я уважаю отличников. Это железобетонные люди. Конечно, ничего не стоит учиться хорошо. По-настоящему сложно амортизировать бунтующие по соседству гормоны, самоутверждающиеся за твой счёт. В моё детство ещё не говорят про буллинг. Это ещё немодно. Модно говорить про порочное желание противопоставить себя коллективу. Про нежелание чувствовать настроения группы. И ещё про неумение социализироваться.

Учителей нетрудно понять: они тоже входят в клетку с теми же тридцатью головорезами. Им очень сложно. Можете мне поверить. Учителя инстинктивно находят себе безопасное местечко: прячутся от пропитанных гормонами и напоёнными необточенным азартом подростков за моей тщедушной сутулой спиной. Над моей неуклюжей культурностью они смеются вместе с подростками. Это даёт им какой-то там шанс. В моём детстве это называлось «чушить. Я никогда не осуждала их за это. Клянусь, я знаю, как утробно страшно было учителям.

«Почему же ты никогда мне об этом не говорила?!» – возмущается моя мама по телефону. Она давненько вышла замуж в Испанию. И бабушку забрала в свой испанский замуж помогать с малышом. И у меня никогда нет и не было к ним никаких претензий. Я клянусь. Просто сейчас она зачем-то спросила – собираюсь ли я на встречу выпускников. А у меня как назло именно сегодня есть свободные слова объяснить ей, что самое страшное непереносимое место – это школа. А самые жуткие люди – это одноклассники. Признаться, я до сих пор – если случается всё-таки краем слова писать в детективчиках об убийствах – представляю убитым кого-то из моих незабываемых одноклассников. Тогда это переносимо. Маме, конечно, такое не расскажешь. Она и сейчас уверена, что пострадала я из-за своего непостижимого упрямства. «Ну почему ты мне ничего не сказала?» – сокрушается мама, склонная к огульной справедливости задним числом. У меня просто не было таких слов, ма. Слова у меня есть только сейчас. А у чушимых подростков нет слов. Нет прав. И очень много проблем.

Это сейчас, начитавшись Петрановскую, я знаю, что, по статистике, буллинг почти всегда инициирован учителем.

«А ты будь проще – и люди к тебе потянутся», «Всё умничаешь?» – говорил мне незабвенный Виктор Степанович, считавший, что говорить на одном с подростками языке – основа взаимопонимания. Я оскорбляла его своим присутствием. Доставала вопросами – сверх программы и ответами – из тех вещей, которые он ещё не объяснял. Я дискредитировала его – перед ним самим. И он жутко боялся, что и остальные это увидят. Троечник, середнячок. Откуда б мне знать. Его, боюсь, тоже обожгла в своё время эта система.

Он был предметом мечтаний всех девчонок – в том числе и моим. Он думал, что мы – я и он – меряемся. А я думала – он учит меня держать удар. Эта идея, помноженная на влюблённость и детскую устойчивость к неблагоприятным факторам, детскую неуязвимость, позволяющую с минимальными потерями перенести даже детство, сделала меня чертовски начтойчивой и упорной. И я не сразу поняла, что он уволился из-за меня.

Как бы то ни было – но никто иной, как Виктор Степанович, разрешил моим одноклассникам насмехаться надо мной. Проложил удобную дорожку в эту сторону. Нажал курок – и приговорил меня к пяти годам психологического расстрела.

Я заклинаю вас: задумаете учить ребёнка этикету – отдавайте его сразу и на каратэ. Наймите ему тренера для постановки точного удара в челюсть. По яйцам и в коленную чашечку. Пусть извиняется и бьёт. Наймите ему хорошего репетитора по русскому мату. Научите его миксовать стили общения. И – ради бога – не врите ему, что вежливых людей все любят.

Если бы я когда-нибудь устраивалась на настоящую работу и меня попросили бы перечислить мои достижения, я бы сказала: Достижения? Ну. Я выжила в школе, несмотря на золотую медаль. И никогда не говорю мужу «Ну я же говорила». Наверняка бы это впечатлило любого думающего человека.

Лилю мне посоветовала Елена Павловна. Забота в любых проявлениях покоряет меня. Даже такая неуклюжая забота, как у Елены Павловны: «Марьяшенька, надо бы тебе обследоваться. – Елена Павловна бесцеремонно щупает мои отсутствующие бочка. Гордость и победа последнего месяца. Плод жесточайших аскез и отказов от булочек и пирожных. Прямое следствие того, что вкуснейшее блюдо – сладкий чай с лимоном и свежайший батон с толсто наструганными кусочками замороженного масла – полностью и предположительно навсегда вычеркнуто из моего меню. – Ты с чего это так схуднула. Безобразие просто. В зеркало-то себя видела? Задний проход у тебя не чешется? Это, Марьяша, глисты. Запиши телефон травницы». – Елена Павловна всё ещё не привыкла к тому, что всё легко может быть записано в телефон. И таскает с собой кипы тетрадных листов – чтобы писать страждущим телефоны ведомств и подведомств. Я послушно переписываю телефон из её бывалой записной книжки. Даже самая неуклюжая забота мне приятна настолько, что я раздвигаю дела и записываюсь к Лиле на приём.

Лиля умерла в 42 года, оставив по себе тонны светлых воспоминаний, несовершеннолетнюю Лею десяти лет и квартиру с нераспечатанными коробками. Переезд длился года три – и Лиле всегда было совсем не до него. В малюсеньком кабинетике она принимала таких, как я. Внимательно выслушивала – подозреваю – достаточно одинаковые истории и подбирала подходящие случаю травы.

Аптечные травы она не уважала. Пользовалась – но только в крайнем случае. Обычно собирала их сама: в холщовые мешочки, в сильное время, то есть перед самым цветением. В сарафане и с песнями. Лиля верила в осмысленность мира. И учила этому меня. И я ей было уже почти поверила.