– Ты, наверное, Антон?

– Да

– А я Женя…. Олег Юрьевич про тебя много рассказывал.

Эту фразу Антон слышал от каждой женщины, появлявшейся у них в доме. «Сейчас начнётся….» – подумал он. Подобные диалоги со стандартными вопросами и заранее заученными ответами ужасно злили его. Больше всего в папиных женщинах его раздражал их поддельный интерес и навязчивое желание нравиться.

– Не сомневаюсь, – равнодушно буркнул он.

– А ты взросло выглядишь…

– Угу. А вы бы, наверное, и не подумали, что мне всего девятнадцать?, – в его голосе звучала неприкрытая издёвка.

– Не подумала бы, – с добродушным смехом ответила Женя.

– А ещё, вам, наверное, кажется, что я совсем не похож на отца?

– Вот тут ты ошибаешься. Ещё как похож.

– И чем же?

– Такой же вспыльчивый, – весело сказала она.

Чайник закипел. Антон тоже. Щёки обожгла смесь злости, стыда и растерянности.

– Пожалуй, мне пора, – он резко встал и направился к двери.

– А как же Олег Юрьевич? Он хотел тебя увидеть…

– Передайте ему, что я зайду в другой раз.

– Ну что ж…. До встречи! Не обидишься, если я выпью твой чай?

***

Небо плевалось на асфальт грязным снегом. Даже сквозь стекло он чувствовал, как эти противные тёплые плевки, смешанные с землёй и песком, потихоньку просачиваются в его кровь. Антон вдруг как никогда остро ощутил потребность чистоты в городе. Весну, кажется, отменили – осталась только полупрозрачная водянистая кашица под подошвами ботинок. Это она, весна, не успев начаться, умерла под его ногами. А он затоптал, задушил, впечатал её в землю. Он и ещё несколько тысяч горожан. Город задыхался, давился машинами, заводами, бензинными разводами в лужах, свалками, выхлопными газами. Весне здесь было страшно, душно, скучно, в конце концов. Город исчерпал себя. Город протух. Город невозможно состарился, обесцветился, облез. Совсем как буфетчица.

Антон всё знал наперёд и наизусть – вокзальные часы остановились ещё двадцать лет назад, когда… Когда время ушло и больше не вернулось. Когда маму увезли в длинном чёрном шкафчике. Когда был тёмная горькая весна. Она тогда была в последний раз. А маленький Антоша не понимал, что происходит, но чувствовал, что-то нехорошее, зловещее и изо всех сил цеплялся за папин рукав, чтобы не упасть куда-то, откуда не возвращаются. Отец сажал его на колени, прижимал к себе и подолгу молчал. Только дышал тяжело. Антоша всё время хотел плакать и есть. Он до сих пор помнил блины с заветренными ломкими краями. Какие же они были в тот день безвкусные…

3.

От выпитой водки хотелось петь: громко, протяжно. Как будто вместе со звуком можно было вытащить из себя все занозы и все иглы. Вот только не спастись, не укрыться в городе, где каждый сантиметр асфальта кричит: «помнишь?». Он помнил. Слишком хорошо, слишком чётко.

Антон посмотрел в окно, криво усмехнулся своему раздвоенному отражению на стекле и заказал ещё стакан.

***

Евгения, Женя, Женечка… Антон искал и придумывал поводы, чтобы лишний раз прийти к отцу и увидеть её бледные руки с мраморными прожилками, тонкий выразительный рот… Мальчишка, девятнадцатилетний пацан, папенькин сынок, затаив дыхание, смотрел на неё во все глаза и думать не смел о чём-то большем.

Всё лето они ездили на пикники, и это было невыносимо. Отец за рулём непринуждённо шутил, выпуская жидкий дым в приоткрытое окно. Женя смеялась. Антон, сидящий на заднем сиденье, молчал и делал вид, что погружён в свои мысли. Время от времени отец подмигивал и кидал в его сторону короткие замечания: «Ты гляди, какой серьёзный» или «О чём задумался, боец?». Антона передёргивало от каждой такой фразы, и он расплывчато улыбался в ответ: «Всё в порядке». Когда отец успокаивался и снова забывал о нём, он с ещё большим наслаждением впивался взглядом в Женин затылок. Изящный, аккуратно вылепленный, безупречный в своей простоте. А шея – беззащитная, тонкая, источающая свет … Антону хотелось отдать полжизни за то, чтобы просто припасть губами к этому нежному пульсирующему теплу.

Машина шла скоро и ровно. Женя с отцом переговаривались, совершенно неважно о чём. Он не слушал. Только смотрел, смотрел и старался всё в ней запомнить, до самой последней мелочи. Когда она поворачивалась в профиль, чтобы улыбнуться отцу, Антон замирал, изо всех сил пытаясь остаться незамеченным. Женя, кажется, ни о чём не догадывалась, продолжая всё так же торопливо и весело щебетать. И он мечтал о том, чтобы случилась пробка, или кончился бензин, или забарахлило что-нибудь – лишь бы продлить путь, чтобы подольше можно было запоминать, впитывать её. Но как назло, с машиной всё было отлично, а пробок в этом городе не существовало вовсе. Они неизменно подъезжали к дикому пляжу у грязной речушки, и нужно было выходить наружу, нужно было быть весёлым и не смотреть на неё голодными и несчастными детскими глазами. А по-другому он уже не умел, и приходилось старательно прятать взгляд, зарывать его в землю, тыкать в убогую окружающую среду. «Хорошо-то как!» – радостно выдыхал отец, оглядываясь по сторонам. Женя щурилась и закрывалась рукой от солнца. Антона слегка мутило, и он не понимал – то ли от непривычного свежего воздуха, то ли от неловкости. Он чувствовал себя идиотом в присутствии этих двоих. Но ещё большим идиотом он чувствовал себя наедине с Женей. Отец несколько раз отходил к машине, и они оставались вдвоём. Откусывая кусок хрустящего яблока, она спрашивала: «Как настроение?».

– Хорошее.

– Какой-то ты бледный…

– Наверное, в машине укачало….

Отец возвращался – сияющий, помолодевший на природе. Антон мысленно благодарил его и за те полторы минуты отсутствия, и за скорое возвращение. Они ели фрукты, загорали, иногда пили вино. И каждый раз Антон невероятно уставал за эти три-четыре часа – они сжирали его беспощадно. Он ложился на подстилку, подставляя спину солнцу, прикрывал глаза и напряжённо думал о том, как же всё неправильно и сложно в его дурацкой душе. Он поворачивал голову в сторону и часто видел одну и ту же картину: отец приобнимает Женю и осторожно целует острое незагорелое плечо, а она улыбается в ответ. В такие моменты Антону хотелось резко вскочить, добежать до машины и рвануть по трассе куда глаза глядят. Он останавливал себя простым счётом. Обычно хватало до тридцати с чем-нибудь. После он делал глубокий вдох, сильно зажмуривался и представлял, что ничего этого не существует: ни машины, ни пляжа, ни, самое главное, Жени. Был только он один, посреди огромной бесшумной вселенной. И ничто не тревожило, и нигде не болело и не ныло. Он лежал лицом вниз, неподвижно, и мог лежать так долго-долго, пока над головой не раздавался бодрый голос отца: «Эй! Уснул что ли? А ну-ка поднимайся, уезжаем». И они действительно собирали вещи и шли к машине. Антон радовался тому, что всё закончилось. Кое-как он выдерживал дорогу назад, безучастно глядя в окно. Выходил из машины, прощался с отцом и Женей, весело хлопал дверью и быстрым шагом, не оглядываясь, шёл к обшарпанной пятиэтажке.