Уезжая в командировку, он каждый раз готов был умереть. Как известно, на войне солдат не только убивает, но и умирает. И он был к этому готов. Потому что с его смертью дело, которому он служит, не заканчивается. Был он в этом тверд и старался внушить тот же принцип своим бойцам, парням и подчиненным.

Неожиданно вспомнил давний разговор со своей крестницей – девчушкой с острыми косичками по бокам теплой, пахнущей солнцем головы и с ясными глазами олененка.

– Кто такие подчиненные? Ты все время говоришь – мой подчиненный, мои подчиненные.

– Те, кто слушается меня и делает то, что я скажу.

– Я тоже твоя подчиненная?

– Нет… ты меня слушаешься, потому что я старше тебя, знаю больше… Вот ты вырастешь, выучишься, станешь самостоятельной, будешь сама думать и сама всё решать.

– Но если ты меня учишь, значит, я выучусь и стану думать, как ты. Значит, я все равно буду твоей подчиненной.

– Если только ты сама этого захочешь.

Машины за окном двинулись, «Майбах» тоже пришел в движение и, набирая скорость, устремился вместе с потоком, как будто пытался догнать упущенное время, нырнул в тоннель, выскочил на развязку и свернул на дорогу, ведущую к центру.

Движение подействовало на Уварова успокаивающе, он мысленно перестал брюзжать и даже устыдил себя за это.

В течение своей жизни он был и подчиненным, и начальником. И всегда это было противостояние. В лучшем случае противостояние соратников, в худшем – борьба двух эго. Годам к сорока он сформировал понимание, что в этой междоусобице жертвой или победителем является не «начальник» или «подчиненный», а дело, цель, которую оба на свой манер пытаются достичь. Поскольку Уваров всегда сам определял себе цель, то и способ её достижения определял тоже сам. Как следствие он не допускал, чтобы кто-то мешал его движению к цели. Только вместе с ним! Все, кто был против, – отметались. Для этого он использовал власть. Сначала коряво, с потерей времени и побочными явлениями, как он говорил, «турбулентностями», а потом все четче, безотказнее. Власть, подчинение, цель.

Когда ему ещё не было сорока, он отнял активы у одного человека. Были они знакомы шапочно по той, предыдущей жизни – здоровались, встречаясь в коридорах с ковровыми дорожками. Актив был большой, сложный, требующий постоянного внимания, и чтобы превратить его в часть Фонда, Павел Максимович потратил много сил и времени. Именно опыт превращения актива в полноценный и исправно работающий ресурс дал ему понимание, что его власть тем эффективнее, чем лучше он знал тех, кем управлял. Знание их скрытых сторон – страстей или простых предпочтений – давало ему возможность, как он думал, использовать их лучше. Это был сложный процесс, и нередко он вспоминал Шекспира: «Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой?» [7] – и соглашался с владельцем конторы «Слуги короля» [8] , что это нелегко. Одновременно нагло воображал – будь среди его подчиненных принц Датский, он и его увлек бы и заставил трудиться на себя.

Работа с активом была скрупулезной, изматывающей. В отличие от того, как он этот актив отнимал. Там был простой принцип «кнута и пряника» – способ управлять рабами, «дворней». Бывший владелец купился на «пряник» и не боролся. Вероятно, предугадывая «кнут», но скорее всего, его устроило то малое, что он получил. Где он сейчас? В Праге или в Роттердаме? Тихо доживает в тепле и в спокойствии.

Машина съехала с шумной улицы в тенистый переулок и остановилась у церкви Живоначальной Троицы.

В правом Богородичном приделе отец Михаил отправлял таинство исповеди. Перед ним с покорно склоненной головой стояла молодая женщина. Поверх повязанного на ее голову платка покоилась епитрахиль, и отец Михаил скороговоркой заканчивал разрешительную молитву.

– …и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

В это время появился Уваров. Он широко перекрестился, поклонился на иконостас. Поискал глазами отца Михаила. Тот, увидев его, закивал, легонько потянул с головы прихожанки епитрахиль, поднес к её губам крест и, не дожидаясь, когда та ткнется губами ему в руку, проникновенно сказал: «Благословляю», – и поспешил навстречу Павлу Максимовичу.

Отец Михаил имел ту внешность, при которой трудно определить возраст человека. Ему можно было дать за сорок, но, взглянув в глаза, растеряться от детской наивности и незащищенности взгляда. Был он открыт всем своим любящим сердцем навстречу всякому, кто обращался за помощью или участием. Широко посаженные глаза источали доброту и умильность. Батюшку многое смущало в Уварове – возраст, угрюмый вид, а более всего пронзительные синие глаза. В начале их знакомства, а Уваров сам, проигнорировав свечника – крупного, вечно дремлющего за конторкой дядю Толю, – подошел к отцу Михаилу, протянул записку «Об упокоении» и голосом, не терпящим возражений, заявил:

– Индивидуальная панихида. Каждый четверг.

Позднее, когда выяснились все обстоятельства, батюшка не раз встречался с Уваровым, пытаясь направить его на верное понимание божественной службы. Однажды отец Михаил, собравшись с духом, вкрадчивым елейны голосом спросил Уварова, давно ли тот исповедовался. Уваров помолчал, изучающе глядя в лицо батюшке, и уточнил:

– Зачем это вам?

– Мы все грешны, – искренне огорчаясь, ответил священник, – грехи отягощают душу и делают её уязвимой перед кознями Дьявола. Признание, очищение и дарованное прощение делают её сильней, и Спаситель простирает длань свою над раскаявшимся грешником.