— Слушайте, Семен Владимирович, — вдруг сказал Митя, — вы в коммунизм верите?

Селянин посмотрел удивленно: «Что за вопрос?»

— А вот теперь вы не обижайтесь. Ну, скажите — верите?

— Верю, разумеется.

— Почему «разумеется»? А точнее? Как вы себе это представляете?

— Так же, как Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Каждому по потребностям.

— Короче говоря, много харчей и шмуток. А люди? Останутся такими, как были?

— Нет, зачем же. Люди тоже изменятся. Сытому человеку незачем красть и убивать. Наступит золотой век, до которого вы, может быть, и доживете, а я нет.

— Ну, а если в этом золотом веке начнутся перебои с харчами — что же, люди опять вцепятся друг дружке в глотки?

— Откуда взяться перебоям?

— Почем я знаю? Налетят марсиане или комета отклонит земную ось. Так как, по-вашему, вцепятся?

Селянин опять внимательно посмотрел на Митю и усмехнулся.

— Скажите, лейтенант, — спросил он вместо ответа, — на заре туманной юности, в те идиллические времена, когда вы еще носили пионерский галстук, вам никогда не хотелось быть султаном? Представьте себе на минуту: вы — фараон Тутанхамон или граф Монте-Кристо, десятки слуг угадывают ваши желания, хоровод гурий ублажает вас плясками, ну и все прочее в ассортименте… Неужели никогда?

Митя задумался.

— Фараоном — определенно нет. Графом Монте-Кристо — хотел. Султаном — не помню, а впрочем, боюсь соврать, кажется, тоже хотел. А что?

— А не приходит ли вам в голову, что мечты-то ваши с душком, ибо при коммунизме султанские замашки надо бросать и переходить на самообслуживание? И что гуриям не будет никакого расчета изгиляться для вашего личного самоуслаждения и придется вам, как и всем гражданам, глядеть на них откуда-нибудь из тридцатого ряда?

— Переживу, — сказал Митя. — Гурии для меня вопрос не первоочередной.

— А для меня — первостепенный. Не скрою от вас — люблю женщин и скучаю, когда их нет. Мне на жизнь одной женщины мало.

— Догадываюсь. Только при чем тут коммунизм?

— А вот при чем: не соскучится ли человек оттого, что в светлом будущем он будет обречен на единобрачие самое суровое, охраняемое не законом, а беспощадной житейской логикой: на кой леший какой-нибудь двадцатилетней красотке старый хрен вроде меня, если кругом полно молодых красавцев вроде вас? Если от каждого по способности, а? Выходит, я горю, а?

Он продолжал улыбаться, но глаза смотрели пьяно и недобро.

— Ну и что же? — нетерпеливо сказал Митя, еще не отдавая себе отчета во внезапно нахлынувшем чувстве отвращения. — Ну и что же?

— А то, что человек жаден. Не к деньгам. Деньги — средство. А к самой жизни. Тут его не переделаешь. Вообразите, что биологическая наука откроет способ прожить две жизни, свою и чью-нибудь еще? Кто устоит? Непонятно говорю?

— Очень понятно, — сказал Митя. — Вас беспокоит, что при коммунизме нельзя будет покупать женщин. А вот насчет второй жизни — это, извините, выше моего понимания. Я ведь мальчик из предместья. Воспитывался в отряде…

— Наша милая каррртошка-тошка-тошка, — запел Селянин, — пионеров идеал…

— Прекратите, — неожиданно для самого себя рявкнул Митя. Он не смог бы объяснить, что его обидело, и сразу почувствовал себя неловко.

— Ого! — тихонько сказал Селянин, поднимаясь с дивана.

Наступило молчание, во время которого Митя спешно продумывал варианты. «Самый вероятный, — думал он, — выгонит. Тем лучше. Кстати, и пора…»

Селянин потянулся и старательно, с завыванием зевнул.

— Однако мы с вами порядком надрались, — сказал он самым мирным тоном. — Будем ложиться?

Митя взглянул на часы. До двадцати трех оставалось немногим больше получаса.

— Мне пора ехать.

— Не смешите! Куда вы в таком виде пойдете? К сожалению, я ничего не могу предложить вам, кроме раскладушки, но простыни вы получите девственные.

— Вы же знаете, что я отпущен только до двадцати трех.

— Пустяки. Скажите, что плохо себя почувствовали. Божко даст любую справку.

— Мне не нужна справка, мне нужно быть на лодке.

Селянин присвистнул.

— А вы знаете, что творится на улице?

— Нет.

— Подите взгляните. По такому снегу Соколов ни за что не повезет.

— Но послушайте, — беспомощно воскликнул Митя, — надо же держать слово…

Селянину Митина интонация доставила истинное удовольствие.

— Не всегда, — сказал он, подняв палец. — Не всегда.

Это уже был перебор. Митя вспыхнул.

— Хорошо. Я пойду пешком.

— А ночной пропуск? Вас не выпустят за проходную.

— Значит, вам придется дойти со мной до проходной.

— Послушайте, ребенок, — внушительно сказал Селянин. — Вы тут не командуйте. Разговаривать с собой в таком тоне я не позволяю даже адмиралам. Хотите уходить — подождите, пока придет Соколов. Или разыщите его сами — он вас проводит.