— Честное слово, вы тут ни при чем, просто смешной случай. Осенью, в самый разгар наступления, является к нам на кронштадтскую базу корреспондент. Шрапнель визжит, штурмовики летают прямо на бреющем, все попрятались по щелям, по двору — только бегом и ползком. Приходит час обеда, корреспондент к начхозу: нельзя ли подкормиться? «Аттестат!» Корреспондент предъявляет. «Не годится». — «Почему?» — «Надо две подписи и печать чтоб гербовая была, а у вас подпись одна и печать треугольная. Вот будет отбой, я схожу к командиру базы и согласую вопрос». — «А если отбоя до вечера не будет?» — «Это, говорит, дело не мое». Подводники услышали и вступились, до того застыдили беднягу, что тот взял аттестат и куда-то сгинул. Через минуту выглянули и видим картину: шрапнель так и свищет, а наш бюрократ с аттестатом в зубах ползет по-пластунски через весь двор…

— Это зачем же?

— За резолюцией. Чтоб перестраховаться.

Селянин посмеялся снисходительно:

— Вот тут-то мы с вами и расходимся. Попадись вам этот бюрократ, вы бы его разнесли.

— А вы?

— А я наградил бы.

— Шутите?

— Нисколько. За верность идее. Раз не положено — точка. Негибок, зато надежен. Серость не всегда недостаток; чтоб выписывать аттестаты, Спиноза не нужен. А вот такие многорассуждающие господа, как ваш друг и начальник…

— Откуда вы знаете, как он рассуждает?

— Говорю, — значит, знаю. У него ведь что ни спроси — на все собственное мнение.

— Разве это плохо? Не обсуждаются только приказы, а пока приказ не отдан…

— Знаем, проходили. Оно и видно, что вы еще зеленый.

— Не понимаю. Устав один для всех, для желтых и для зеленых.

— Послушайте, лейтенант, — сказал Селянин почти сердечно. — Смешно, что я — штафирка — должен разъяснять вам, что такое дисциплина. Если вашему патрону угодно забавляться и считать себя офицером — пожалуйста. А вот я — солдат. Я не рассуждаю. Рассуждать хорошо, когда ты в курсе дела. Это в девятнадцатом веке каждый обыватель мог судить и рядить о политике — теперь все засекречено, и никто, кроме считанных людей у перископа, не знает толком ни бюджета, ни международной ситуации. Кто смотрит в глазок — тот видит, остальные слушают и репетуют. Голубчик, — он даже привстал, — наше время не терпит оттенков: либо ты доверяешь и подчиняешься, либо при любом повороте вылетаешь из тележки. Я — доверяю. Если каждый солдат начнет задавать вопросы — толку не будет. Я и не задаю. Принесите мне сейчас бумагу и скажите: «Это ваша статья, ваша декларация, ваше заявление, так надо, текст согласован», — и я подпишу не читая. Скажите мне: «Этот симпатичный товарищ вреден нашему обществу», — и я его не пощажу. Я солдат и не имею никаких точек зрения, кроме официальной, все высокие материи я передоверил моему государству и нисколько не стыжусь, что я только исполнитель. Поверьте, хорошие исполнители стоят дороже и встречаются реже, чем таланты, новаторы и энтузиасты.

Перед этим неожиданным напором Митя чуточку растерялся. Но сдаваться ему не хотелось.

— А о низких материях вы тоже не думаете? — спросил он сердито. — Тоже передоверяете?

— Что вы называете низкими материями?

— Да вот хотя бы харчи. Паек вы тоже любите солдатский? Или предпочитаете генеральский?

Селянин захохотал.

— Зло сказано! Что ж, плох тот солдат, который не умеет о себе позаботиться. Наше общество — армия на марше — награждает и наказывает, все полной мерой, но сделанного не переделывает и отстающих не подбирает, так что поспевай к раздаче и следи сам, чтоб не выпасть из тележки.

— Да, уж вы из тележки не выпадете…

— Что вы этим хотите сказать? — спросил Селянин с неожиданной строгостью.

Митя удивился.

— Ничего особенного. Что у вас, как видно, слово с делом не расходится…

О тележке он в самом деле сболтнул без всякой задней мысли. Но, увидев строгие — а за строгостью испуг — глаза Селянина, он ощутил легкий толчок, вроде слабого электрического разряда. От этого толчка заработало дремавшее воображение, которое сразу же повело себя крайне разнузданно. Оно без всяких видимых оснований, но в хорошей реалистической манере нарисовало Семена Владимировича Селянина в кузове грузовика. Картина получилась настолько яркой, что Митя перепугался. Боясь, что Селянин прочтет его мысли, он нарочно занялся едой. Икру он мазал таким тончайшим слоем, что Селянин прыснул:

— Вы что, всегда такой деликатный? Икра существует, чтоб ее ели. Мажьте как следует. И прислушайтесь к дружескому совету — поменьше вылезайте со своим мнением и никогда не оставайтесь в меньшинстве. А когда начальство спрашивает — подумайте и постарайтесь угадать, что именно от вас хотят услышать.

— Это что же — из жизненного опыта?

— Конечно. Мне, например, было бы очень неприятно узнать, что тот же Соколов слушается меня только потому, что мои слова облечены в форму приказа, а в душе критикует и осуждает.

— Значит, он должен быть с вами всегда и во всем согласен?

— Нет. Я в это просто не вхожу. Заботясь о согласии, вы тем самым уже допускаете возможность несогласия. Чтоб преодолеть несогласие, нужно убеждать и разъяснять, а на это не всегда есть время и охота. Вот почему я предпочитаю людей сообразительных и не обремененных собственными взглядами.

Он опять захохотал, довольный, что сказал парадокс.

— А от меня командир требует совсем другого, — сказал Митя.

— Ваш командир гораздо хитрее, чем выглядит. Игра в самостоятельность и независимость — это чаще всего только способ набивать себе цену.

Митя рассердился:

— Вы всё говорите: «знает цену, не знает цены, набивает цену»… Послушать вас, так на каждого человека надо навесить ярлычок, как в магазине.

— А что вас так удивляет? Божко — военврач, и Бурденко — военврач, но цепа им разная. Мысль о равенстве людей — типичная буржуазная утопия.

— Буржуазная?

— Ну, идеалистическая. Все это выдумали разные там Фурье и Сен-Симоны. Я как-то читал — забыл, как называлась книжонка, — про эти самые ихние фаланстеры. Меня чуть не стошнило. Мне показывали одно место в «Капитале», где Маркс здорово выдает за эти дурацкие фантазии.