— Этого нам только недоставало, — пробурчал он, садясь на свое место. Соловцов хотел что-то сказать, но командир остановил его движением руки. — Послушайте меня, Соловцов, — произнес он вполголоса. — Не сомневаюсь, что помощник уже сказал вам все, что надо было сказать, но хочу, чтоб вы знали и мое отношение. — Он сделал паузу. — Я русский человек, как и вы. Этим можно гордиться, но нельзя чваниться. На нашем корабле есть люди разного ранга, но нет и не может быть людей разного сорта. И побеждать и погибать будем все вместе, и я хочу, чтоб боцман, который во время атаки управляет горизонтальными рулями, был твердо уверен…

В этот момент Туровцева срочно вызвали в центральный пост, и чем кончился разговор командира с Соловцовым, он не слышал. Минут через десять Соловцов выскользнул из люка и с преувеличенно беззаботным видом отправился на корму.

Митя искренне считал, что во всей этой истории ему не в чем себя упрекнуть, и был очень удивлен, когда при очередном докладе командир сказал:

— Случаю придаю большое значение. Сознайтесь, вы были не на высоте. Это правда, что вы сказали Соловцову: «Можете думать что угодно, но чтоб я этого больше не слышал»?..

Митя подтвердил. Командир покачал головой.

— А правда, что вы?.. (Он довольно точно передал Митину угрозу подобрать под Соловцова ключи.)

— Правда, — угрюмо сказал Митя.

Горбунов посмотрел на него с нескрываемым интересом. Усмехнулся:

— Это что-то новое, штурман. Откуда это у вас?

Второе «чепе» произошло почти одновременно с первым: кто-то украл на камбузе дневную норму хлеба — пятьсот граммов. Граница был в отчаянии. Туровцев понимал, что искать пропажу бессмысленно, хлеб крадут не для того, чтобы хранить. Способов найти виновного существовало только два — выяснить или догадаться. Следствие или наитие.

«Чтоб ему подавиться, — думал Митя, сидя за штурманским столиком и в десятый раз проглядывая список личного состава, который знал наизусть. — Кто из наших мог сделать такую подлость? Стыд и срам, прямо хоть в угрозыск обращайся… — Он представил, как ищейку на блоке спускают в центральный пост, и хмуро посмеялся. — Самое скверное, что не на кого и подумать. Соловцов? Этот при случае не задумается, но у товарищей не возьмет. И вообще для него это не масштаб. Сам Граница? Ну, тогда он величайший актер в мире. Поговорить, что ли, с Олешкевичем?»

Олешкевич оказался в корме, и, чтоб не вызывать его в центральный пост, где все время кто-нибудь толчется, Митя пошел к нему сам. Проходя через моторный отсек, Митя увидел Тулякова. Старшина сидел на разножке перед деревянными козлами, на которых покоилась цилиндровая втулка, и «выводил эллипс». При других обстоятельствах втулку можно было просто сменить, но по блокадным временам это было роскошью непозволительной, и эллиптичность выводилась вручную при помощи стеклянной шкурки и шлифовальных порошков. Работа эта требовала высочайшего мастерства, осторожности и терпения. Все эти качества у Тулякова были, но, кроме них, было еще одно: старшина искренне считал свою уникальную работу пустяковиной и занимался ею, как старуха вязаньем, только в свободное время. При появлении штурмана Туляков и не подумал встать, больше того — он сделал гримасу, означавшую: прикрой за собой дверь и подойди поближе. Митя, давно усвоивший разницу между условным кораблем и ремонтирующейся лодкой, не усмотрел в этом нарушения субординации, он уже знал, что можно дерзить, стоя навытяжку, и уважать начальство «из положения сидя». Поэтому он осторожно прикрыл за собой железную дверь с нарисованной на ней таблицей для перестукивания и опустился на корточки рядом со старшиной.

— Товарищ лейтенант, — таинственно прошептал Туляков. — Можно вам вопрос задать?

— Да, — сказал Митя совсем по-горбуновски.

— Неужто расследовать будете?

Митя удивился. Не вопросу — он отлично понял, о чем его спрашивают. Удивила тревога, прозвучавшая в голосе Тулякова.

— А как же иначе, Лаврентий Ефимыч?

— А вот как: пусть Граница возьмет с меня эти граммы, и делу конец. Сразу не могу, а в три дня — могу.

Митя был ошарашен. Неужели Туляков? Нет уж, легче подумать на себя, чем на него.

— Но нельзя же поощрять воровство.

Туляков покачал головой.

— Это не воровство.

— А что же?

— Слабость. По-старому сказать: бес попутал. Не хотел, а взял. Бывает, что и храбрый побежит, и верная жена налево отпустит. Потом трёхнутся, ан поздно, уж ославили.

Митя кивнул. Он вспомнил, как, давясь, уминал краюху Безымянного, и физически ощутил на языке вкус черного хлеба. «Интересно, — подумал он, — мог бы я украсть по-настоящему? Наверно, нет, а впрочем, теперь я не так в этом уверен. И еще — что чувствовал тот, кто спер эту проклятую пайку? Только голод? Или еще что-нибудь? И что он думает сейчас, зная, что его ищут? Я бы на его месте… А впрочем, откуда я знаю, как я поступил бы на его месте… Нет ничего труднее, чем поставить себя на место другого человека. И сколько людей, не обладающих даже в малой степени этим уменьем, берутся судить и решать».

— Ох, старшина, — сказал Митя с несколько натянутой шутливостью, — похоже, что вы знаете, кто это сделал.

— Знать не знаю, — сказал Туляков серьезно. — Догадываться могу.

— Так скажите.

— Зачем же? Кабы я определенно знал, ну тогда дело другое, моя обязанность доложить. А гадать никому не заказано.

Митя подумал, и вдруг его осенило: Конобеев. (Крупный. Любит поесть. Не очень твердого характера. И тоже моторист.)

— Добро, — сказал Митя, вставая. — Я подумаю.