Пенелопа неразборчиво пробормотала что-то маловразумительное. Поднеся ей кувшин, я нежданно припомнил: там, в моем номере, она болтала о каких-то распоряжениях Ганса, дальнейших инструкциях, сообщенных перед грозным явлением Фентона... Слабая, но все-таки надежда!

— Уносим ноги, — произнес я внушительно. — Быстро и безо всякой суеты. В чем стоим — в том и удираем. Не расплачиваемся, не выписываемся у портье. Просто удираем. Понятно?

Женевьева заколебалась, но взглянула на двоих мертвецов и с усилием ответила:

— Хорошо, Дэйв. Что нужно делать?

— Пенелопу оденешь, как была в ресторане. Сама не переодевайся — только расчеши волосы, поднови помаду и гляди задорней. Вещей не брать. Можете прихватить кошельки, зубные щетки — все, что вмещается в маленькую наплечную сумочку. Выходите совершить ночную прогулку по городу. В моем обществе, на моей машине.

— Где встречаемся?

— Я тоже прихвачу пару мелких вещиц, а потом подгоню фольксваген к парадному подъезду. Четверть... нет уж, для верности скажем: полчаса.

Мы сверили оба циферблата: Женевьевин и мой собственный.

— Повторяю, ровно через тридцать минут, у парадного подъезда. Команде петь и веселиться! Забираетесь в машину — и укатываем. О`кей?

Оставив обеих в приятном обществе мертвецов, я удалился. Вновь поглядел на циферблат: двенадцать тридцать семь. Следовало бы, наверное, сыскать платный телефон, позвонить Маку, посыпать голову пеплом и покаяться, но разумней казалось погодить. И докладывать не только о вопиющих и непростительных глупостях. Да и время подгоняло...

Возможно, я страдаю избыточной подозрительностью, но запас доверия к людям на ближайшие дни исчерпался почти полностью. Поэтому я все же воспользовался телефоном, попросил дежурного по гаражу подогнать VW куда следовало, забежал к себе, схватил кое-что нужное, громко захлопнул дверь, направился к лифту.

Придавил кнопку, дал металлическим створкам распахнуться и захлопнуться вновь. Лифт, оскорбленный ложным вызовом, скользнул восвояси, на первый этаж.

А я немного подождал.

Признаю: проворства прекрасным дамам было не занимать стать. Не встречал женщины, способной сменить чулки и привести б образцовый порядок вычурную прическу ровно за четыре минуты. И не видал пятнадцатилетней особы, умеющей из шкафа извлечь — уж не говорю, нацепить, — юбку, блузку и джемпер.

Но ровно через четыре минуты после того как захлопнулся лифт. Пенни и Дженни возникли в коридоре. И спешили, точно со сковородки раскаленной удирали. На ходу продолжали застегивать пуговицы, жужжать “молниями”, рыться в сумочках. Так увлеклись, что не сразу и меня приметили.

А когда приметили — обмерли.

Я приблизился к Женевьеве, старательно изображая ленивое разочарование, и безо всякого удовольствия отвесил ей умеренно хлесткую оплеуху.

— Дрянь паршивая! — промолвил я усталым голосом. — Вшивая, никчемная мразь. Пятки салом намазали? Покинули доброго друга и два славных трупика ему на память оставляете?

Дженни беспомощно оглянулась на дочку:

— Дэйв, я...

Запустив руку в карман, я извлек маленький складной нож и тряхнул кистью, выбрасывая лезвие. Это не слишком удобно, зато впечатляет наблюдающих.

— Я пытался быть мягким и уступчивым, ирландочка. И ни в чем никого не винил, верно? Попросил только: давайте держаться вместе и спасаться сообща — если возможно спастись. Но стоило выйти за дверь, и нате вам! Прошу любить и жаловать! Бегут, как старые добрые крысы со старого дырявого корабля.

— Дэйв, — умоляюще сказала Женевьева, — Дэйв! Пожалуйста, я не хотела...

— Ты ничего никогда не хочешь, дорогая. Но с кем играть вздумала? С приходским священником или профессором астрономии? Любимый сын мамаши Клевенджер эдаких шуток не жалует и в одиночку на электрический стульчик не сядет. Не прошу, предупреждаю: под судом и следствием очутимся вместе, подохнем сообща. Кое-кто может помереть раньше прочих. Один-единственный ложный шаг — и я прикончу Пенелопу. Надеюсь, ты мне веришь... госпожа Коловорот. Шагом марш к автомобилю, и рты до ушей! Неверный жест, неверный звук — потроха выпущу. Не тебе, а дочке, заруби на носу. Кстати, отличная мысль. Тебе попросту отрублю носик вот этим нержавеющим лезвием. Револьверов не люблю, а ножами орудовать навострился. Это шутка. Плоская. Словно клинок.

Как импровизация, речь моя прозвучала довольно сносно. И вселила в милых дам известное почтение ко мне. Они послушно вступили в лифт, образцово смеялись и болтали, покидая гостиницу, безропотно уселись в дожидавшуюся нас машину. Парадом, наконец, командовал я.

Монреаль — огромный город, и пришлось долго колесить, прежде нежели я умудрился покинуть его. Включил радио. Местные станции сорили в эфире идиотской современной музыкой и пулеметным треском французской речи, в которой ни М. Хелм, ни тем паче Д. Клевенджер отродясь не были сильны. За городской чертою, впрочем, я нащупал передачу на английском и удостоверился: туго доводится не мне одному.