Сашка чувствовал себя ребёнком, которому посулили конфету в красивой яркой обёртке, а вместо этого под шуршащим фантиком оказалась лишь пустота.

Хотя, чего он ждал? На что надеялся, воображая себе свою новую жизнь? Что его сразу же поселят в квартиру, как у Савельевых? Сашка вздрогнул, вспомнив свой первый визит к Нике.

Она пригласила его к себе в гости не сразу, недели через две после той вечеринки. Спросила, смущаясь: «Ты придёшь, Саша? Да ведь, придёшь?». Словно он мог ей отказать.

Квартира Савельевых поражала. И даже не количеством комнат, не всеми этими гостиными, ванными и оранжереями, нет, она поражала светом, которым, казалось, была пронизана насквозь.

Архитекторы Башни не сильно заморачивались, проектируя жилые отсеки надводного и подоблачного уровня: жалкие однотипные каморки со стандартной казённой мебелью, полутёмные и оттого тоскливые. От вечных сумерек, царивших в их мире, не спасали ни всегда открытые жалюзи, ни мутные фонари общих коридоров, ни высокие окна, тянущиеся по внешней стене Башни, настолько грязные, что казалось, там, снаружи, день всегда на излёте угасания.

Мир, куда Сашку ввела Ника, был другим.

И для людей этого мира, архитекторы постарались на славу. Солнечный свет, пробиваясь сквозь листву садовых деревьев, высаженных по периметру верхних уровней Башни, вливался тёплой волной в светлые и просторные квартиры, расходясь лучами, забираясь во все потаённые места, лаская и согревая. И чем выше располагалось жильё, тем больше света ему доставалось. А Савельевы жили на самом верху.

Это был закрытый мир. Ника проводила его несколько раз к себе через КПП, а однажды, смущаясь и краснея, протянула ему пропуск.

— Это, чтобы ты мог к нам спокойно проходить, а то ведь тебя просто так не пропустят. Ну, потому что нельзя.

Он и сам знал, что нельзя. Верхние уровни охранялись военными, и КПП, преграждающие путь простым смертным, типа него, Сашки, разительно отличались от обычных, натыканных по всей Башне пропускных пунктов с их сонными и ленивыми охранниками.

— Зато теперь ты можешь приходить к нам, когда захочешь, — улыбнулась Ника, глядя, как он рассматривает пропуск. — Я попросила папу, а он — дядю Борю. И вот…

Тогда ещё Сашка не знал, что тот, кого Ника называла так по-простому и по-домашнему дядей Борей, был Литвиновым, начальником административного управления, одним из членов Совета Двенадцати, по слухам человеком весьма жёстким и властным. В административном управлении его боялись. А для Ники он был «дядя Боря», просто «дядя Боря»…

— Ника, что-то случилось?

Сашка присел рядом с ней на кровать, пододвинулся, обхватил правой рукой девушку за худенькие плечи, притянул к себе. Заглянул в глаза, пытаясь понять, что привело её сюда.

— Что-то случилось? — повторил он свой вопрос.

— Нет, — она отстранилась от него и помотала головой. Непослушная рыжая прядка спиралькой упала ей на лицо.

— А всё-таки?

— Саша… — она запнулась и как-то совершенно беспомощно посмотрела на него.

Он видел, Ника хотела что-то сказать, что-то такое, что по всей видимости сильно тревожило её. Хотела, но то ли не могла, то ли не знала, с чего начать.

Сашка молчал. Жизнь научила его быть осторожным. «Молчи и слушай, не торопись», — всегда говорил внутренний голос. И это же, слово в слово ему повторял его новый начальник, Антон Сергеевич Кравец, тот самый, который так ловко прижал его в стенке на дне Собеседования, выудив словно фокусник, докладную записку, написанную Сашкой под диктовку у Змеи в кабинете после той злополучной вечеринки.

Если кто и умел ждать и молчать, так это Кравец. Он внимательно пробегал глазами по строчкам Сашкиных ежедневых отчётов-доносов и лишь коротко кивал. Если его что-то и злило, то он ничем не показывал своего раздражения. Кравец был похож на хищника, который терпеливо караулит свою добычу, зная, что однажды его терпение увенчается успехом. И сейчас Сашка инстинктивно почувствовал, вглядываясь в растерянное лицо Ники Савельевой, что она готова вот-вот вывалить на него какую-то тайну, не хотел этого и одновременно ждал.

Наверно, дело было в том, что он никогда до этого не видел Нику в такой растерянности. Она всегда была смешливой и жизнерадостной, бурно жестикулировала и много говорила, когда её переполняли эмоции, легко вспыхивала, краснея до кончиков медно-рыжих волос, с жаром отстаивала свои убеждения. А сейчас её словно выключили. Нажали какую-то потаённую кнопку, и внутренний свет, что горел в ней — погас. Даже веснушки на лице побледнели и выцвели, растеряв свою солнечную рыжину.

Она молчала, теребила пальцами край одеяла, то сворачивала, что разворачивала его, а потом её словно прорвало. Слова лились сумбурным потоком. Сашке было трудно уследить за скачущими Никиными мыслями, но он не прерывал её, давая девушке наконец-то высказаться, и размытая лоскутная картинка мало-помалу стала превращаться в цельное полотно.