— А теперь вам на десерт подарок из Москвы. — Представитель Центра достал из бокового кармана ветровки конверт и передал его Фраму: — Читайте.

Фрам извлек из незаклеенного конверта лист бумаги, исписанный знакомым почерком матери.

— Спасибо. Это действительно подарок.

Мать сообщала, что ее часто стала посещать гипертония, что огород бросила, потому что не в силах его обрабатывать, что скоро собирается на пенсию. В конце письма было известие о смерти бабки Семенихи. Глаза затуманились, к горлу подкатил комок. Он смотрел невидящими глазами на бумагу, а в мозгу возникали забытые картинки деревенской жизни, мудрая рассудительность бабушки, ее хлопоты вокруг печки, старинные песни. Мать все свое время отдавала школе и общественной работе, а бабушка была с ним с утра до вечера. Она опекала его до самого отъезда в Москву.

— Примите мое искреннее соболезнование. — Рука коллеги легла на его плечо. — Москва предупредила нас о содержании письма, — добавил он извиняющимся голосом.

— Да, да. Все в порядке.

Он уже взял себя в руки и вернул письмо обратно:

— Товарищи по работе ничего не написали?

— Нет. Просили только передать на словах, что они верят в вас и надеются, что вы оправдаете их доверие.

— Спасибо. Я постараюсь. Ну что ж, у меня вопросов больше нет.

— Тогда давайте попрощаемся. До свидания. Желаю вам успехов.

— И вам тоже. Всего хорошего.

Они вышли из рощицы в разные стороны, как того требовала от них конспирация.

Природа безразлична к оперативным перепитиям разведчика. Она не вникает в его состояние души, когда он вчитывается в расшифрованные строчки московской телеграммы; не интересуется сменой настроений, вызванной сбоем в условиях связи; не замечает повышенного содержания адреналина в крови, когда ему в спину дышит контрразведка. Все наносное в человеке ей чуждо. Она лишь скрупулезно следит за выполнением своей программы, огорчается и делает хорошую мину, когда люди слишком бесцеремонно вторгаются в ее функции, но зато жестоко мстит им за это, ловко манипулируя все еще действующим на Земле законом круговорота и сохранения энергии.

За суетой и переездами из страны в страну Фрам не заметил, как слегка затянувшаяся мягкая осень плавно перешла в капризную, робкую и нерешительную зиму, и место легкой куртки на его плечах заняло подобающее сезону швейное изделие. Последним писком в «Оленсе», «Пубе» и «НК» стали английского пошива расширяющиеся книзу шерстяные пальто-накидки болотного цвета и шляпы с опущенными вниз полями, сделанные на манер головных уборов лондонских бобби. Кажется, их звали «здравствуй-и-прощай». Вальяжная, неторопливая походка туриста уступила место собранным, упругим и рассчитанным движениям тела. Фрама теперь можно было принять за сотрудника местного госучреждения, преуспевающего бизнесмена или третьего секретаря датского посольства.

Как бывший деревенский житель, он в глубинах мозга фиксировал картину неизбежной смены декораций, но мысли были заняты совершенно другими вещами. Он переживал чрезвычайно критический и щекотливый период перехода из одного личностного состояния в другое. Персона мистера Майснера навсегда исчезала из этой грешной юдоли, а шляпа «здравствуй-и-прощай» только символически подводила черту под его существованием.

После встречи с представителем Центра события в соответствии с принятым в Лубянской штаб-квартире решением стали принимать стремительный и необратимый характер. В ближайшие дни предстояло сделать решительный бросок навстречу новой идентификации личности, новой рабочей оболочке, в которую придется болезненно и мучительно вживаться, а потом долго носить, прилаживать к изгибам своей души и тела, слегка перекраивать, чтобы не жала подмышками, снабжать новыми пуговицами, обшлагами, воротником, пока не будет сидеть на нем, как вылитая.

Сейчас наступило время первой примерки.

С английской, южно-африканской и ирландской «одежкой» ничего не вышло. Что-то в Центре сорвалось, поломалось, не получилось. Вместо них совершенно непредвиденно выплыл канадский вариант, для реализации которого нужно было выехать то ли в Лондон, то ли в Париж. Центр был верен своим традициям и «темнил» до самого конца.

…Он шел вниз по Шеппсбрун от Королевского замка к Шлюзу и рассеянно смотрел на Соленое озеро, из глубин которого не так уж давно в целости и сохранности подняли на поверхность затонувшее при каком-то Карле судно, на остров Шеппсхольмен с остатками крепостных сооружений, когда-то защищавших с моря шведскую столицу, на стоявшие у причала Статсгорден огромные корпуса паромов. Где-то за спиной находился тесный переулочек, по которому сто лет тому назад на свидание со своим богатым братом шел сверхштатный нотариус и литератор Арвид Фальк [3] , такой же одинокий и полный тревог и сомнений, теснивших грудь.

Он вспомнил, как пару месяцев тому назад был здесь проездом и встретил городского дворнягу. Где он сейчас? Обрел ли пристанище или так же бродит по городским скверам и задворкам в поисках пищи и хозяина? Над ним с криком пролетела огромная сытая чайка и своим криком вывела его из оцепенения. Его взгляд упал на вывеску «Шеппсбрун Чэлларен», он зябко поежился и пошел к средневековому зданию, под крышей которого разместился ресторан.

За толстенными стенами скрывался стилизованный под старину интерьер, массивные бронзовые люстры и бра, предметы утвари и образцы холодного и огнестрельного оружия, развешанные под тесными сводами, гравюры и масляные холсты с видами на Старый город, дубовые столы. Было время ленча, и ресторан, словно улей, гудел от мелодичных мужских голосов, звона посуды вперемежку с колокольчиком от входной двери и шарканья отодвигаемых стульев.

Он спустился по крутой лестнице в подвал и по узкому коридору прошел в бар, несколько диссонирующий с остальной обстановкой своим современным оснащением. Он снял пальто и шляпу, повесил на вешалку и уселся на высокий стул. Молодой и проворный бармен в темно-вишневой жилетке, закончивший обслуживать двух молодых людей на другом конце длинной овальной стойки, возник перед ним:

— Что угодно господину?

— Рюмку водки. Двойную порцию.

— У нас есть «смирнофф», «столичная», финская, аквавит шведский, датский…