Раньше около церкви было тихое, зелёное сельское кладбище. Могилы были покрыты изумрудной травкой, цветами, у каждой могилы стоял крест, росли кустики.

Но после закрытия храма и превращения его в склад, местное коммунистическое начальство шаг за шагом разоряло и кладбище.

Сначала были сняты двери, изгороди, и через все кладбище была проложена широкая проезжая дорога — от храма–склада до поля: чтобы при поездках от склада на поле и обратно не приходилось объезжать кладбища.

Затем было приказано расставлять инвентарь на кладбище: плуги, бороны, телеги.

Так были сбиты кресты, поломаны кустики, растоптаны могилы.

Потом, по приказу начальства, все могилы на кладбище были сравнены с землёй, и появилась ровная пыльная площадка для сельскохозяйственного инвентаря.

Так кладбище было превращено в специальную площадку для стоянки телег, борон, плутов — около склада, бывшего-храма.

Кощунство над храмом и кладбищем было закончено.

Никто не может теперь узнать на этой ровной, пыльной площадке, где похоронены его родные и близкие.

Теперь колхозники продолжают хоронить умерших на той же площадке для инвентаря. Хоронят мёртвых без священника: больше не осталось священнослужителей. Хоронят без церковных обрядов. Нередко даже погребение происходит и без гроба. Не из чего гроб сделать: нет Ни досок, ни гвоздей у колхозников.

Хоронят колхозники сами. Родные умершего принесут на носилках или привезут его на площадку, покрестятся, поплачут, споют сами: «Со Святыми упокой», закопают в могилку. А потом, по строгому приказу начальства, они должны хорошо разровнять землю, чтобы могильные холмы не портили площадку.

Кресты ставить на могилках начальство не позволяет: они мешают расставлять инвентарь на площадке.

— Только разреши могильные холмы оставлять да кресты ставить, — живо наша колхозная площадка для инвентаря опять в кладбище превратится, — заявляет «колхозный голова». — Вишь, сколько людей умирает!.. А мёртвым все равно, где гнить приходится: на площадке или на кладбище…

Так храм был превращён в склад.

А от тихого, уютного сельского кладбища не осталось и следа. На его месте расположилась пыльная колхозная площадка для инвентаря. Колхозники запрягают лошадей на могилах своих родителей…

Нет теперь кладбища. Через него пролегает широкая дорога, по которой колхозники ежедневно ездят в поде и скребут боронами по могилам своих родных и близких…

В большевистском государстве даже мёртвых не оставили в покое: и над ними надругательство учинили.

Нет покоя живым… И нет покоя мёртвым…

Для живых — нет жизни. Жизнь на каждом шагу омрачается страданием, попирается смертью. Жизнь превращена в грандиозное кладбище…

Для мёртвых — нет покоя: нет могил, нет крестов, нет кладбища. Стираются с лица земли всякие знаки воспоминания о мёртвых–родных и предках…

Поэтому так трагически–парадоксально звучит тревожная перекличка между живыми и мёртвыми.

В колхозной частушке живые обращаются к своим мёртвым предкам с мольбою:

Живые взывают к мёртвым: «Вставайте, мёртвые: живые погибают!..»

А колхозное кладбище, всем своим опустошённым, оплёванным видом, от лица мёртвых предков отвечает на это:

— От ваших мук, от ваших стонов душа болит… Но не завидуйте мёртвым и не помышляйте о смерти: на кладбище нет ни места, ни покоя… Смерть — даже смерть! — не даёт теперь никакого успокоения…

В эти дни, в апреле 41 года, я слышал любопытный разговор колхозников. Дело происходило на разорённом кладбище, рядом с закрытым храмом.

Беседовал я с тремя знакомыми колхозниками, которые копались там с починкой инвентаря.

Колхозники рассказывали о разорении кладбища, о надругательстве над храмом. О том, как ограбили их «Соловьи–Разбойники», как душат их непосильной работой «новые помещики». Поведали о том, как беспрерывно мучают их эти «нелюди» голодом, непосильным трудом и лагерем.

Во время разговора голос рассказчиков прерывался от волнения, в глазах полыхал огонь ненависти…

Один колхозник во время этой беседы взглянул на храм и, скрипя зубами, прошипел: