— Павел, — Анна повернула к нему своё строгое узкое лицо, озарённое болью и внутренним светом. Оно было похоже на лица святых, тех, что глядели на них в детстве со страниц старых книг, которые им показывал Иосиф Давыдович. — Павел Григорьевич, — повторила Анна. — У нас… возникли некоторые обстоятельства. Мне нужно уйти, там в детском…

Она не договорила, но он всё равно кивнул. Ничего в их жизни не меняется и вряд ли изменится — один из них всегда так и будет уходить, оставляя другого в одиночестве …

Теперь, когда прошло больше двух месяцев с момента той встречи, воспоминание их с Анной непонятного, оборванного разговора должно было бы поистереться, потускнеть, но оно не тускнело, а может даже становилось ярче. Это было похоже на неоконченное дело, которое требовалось довести до конца, и на которое у Павла не было ни времени, ни сил. И он подозревал, что и у неё тоже.

В нижней больнице на пятьдесят четвёртом кипел ремонт. Мельников, занявший уже окончательно пост главы департамента здравоохранения, буквально донимал его, наседая и идя на таран, и по поводу медицины в целом, и по поводу Анниной больницы в частности, требуя выделить то деньги, то материалы, то людей. Несговорчивого Мельникова очень часто хотелось придушить, прибить чем-нибудь. Павел ненавидел этого хлыща всем сердцем, и его с души воротило от одного только мельниковского вида, всегда на удивление ухоженного, отутюженного и отглаженного, словно, Мельников был не руководителем полуразрушенногохозяйства, оставленного ему в наследство Борькиной любовницей и подельницей, а скучающим аристократом, с костюма которого ежесекундно сдувают пылинки два десятка лакеев.

Мысль о любовнице Литвинова больно толкнула в самое сердце. Нет, судьба этой женщины, не слишком приятной для него, Павла не волновала. Приговор Кашиной, смертный приговор, разумеется, был подписан ещё три недели назад и почти сразу же приведён в исполнение. А сегодня… сегодня Павел подписал и приговор Литвинову. Поставил размашистый росчерк, быстро и решительно, а потом ещё долго сидел, пялясь невидящим взглядом в документ, который лишал его единственного друга.

***

— Папа! Ну наконец-то! — Ника бросилась ему на шею, обвила тонкими руками, ткнулась носом в щёку, как в детстве. Потом отстранилась, посмотрела внимательно и сказала с мягкой укоризной, как умеют только женщины. — Так нельзя.

— Что нельзя? — он намеренно взял шутливый тон, пытаясь перевести всё в шутку, но она не повелась на его уловку.

— Работать столько нельзя. Сегодня воскресенье, а ты с утра умотал неизвестно куда. Тебя уже в восемь часов дома не было. Анна говорит, что ты — чёртов трудоголик, и если тебя не остановить, то свалишься где-нибудь на полпути.

Кто бы говорил — эта мысль пронеслась галопом, и только потом вдруг дошло.

— Анна?

Павел знал, что в свободное время Ника волонтёрит в Анниной больнице, что она привлекла туда своих друзей и не только — организовала целую сеть волонтёрского движения среди студентов и старшеклассников, а этот её Кирилл (тут Павел непроизвольно поморщился) из теплиц перевёлся работать медбратом к Анне. Павел был в курсе бурной деятельности своей дочери, в глубине души гордился, а иногда и с удивлением спрашивал себя — откуда что и взялось в его маленьком и нежном рыжике. Он привык смотреть на свою девочку, как на продолжение Лизы, а может даже и как на саму Лизу, но неожиданно выяснилось, что кроме буйных рыжих кудрей и солнечных веснушек Нике от матери ничего не досталось. Сегодняшняя Ника больше напоминала ему Анну, что уж было совсем неправильно и невозможно.

— Анна? — повторил он вопрос, стараясь, однако, ничем не выдать своего смущения. За всё это время, они ни разу с Никой не говорили про Анну. То есть дочь, конечно, рассказывала ему в те редкие минуты, когда он бывал дома, про больницу, упоминая Анну лишь вскользь, но сегодня она в первый раз сказала про неё прямо, испытующе глядя ему в глаза, как будто пыталась найти там ответ на какой-то только ей одной известный вопрос.

— Да, Анна. Папа, — она потянула его за рукав, увлекая на диван. — Пап, ну ты что, всё ещё злишься на нее? Сердишься? Не можешь простить ей то, что она сделала?

В груди Павла что-то болезненно сжалось, скрутилось в тугой узел, он почувствовал, что краснеет. Неужели Ника о чём-то догадалась? О чём-то таком, что ещё неясно и для него самого. Он поднёс руку к лицу, потёр щёку, словно, она чесалась, а на самом деле для того, чтобы скрыть дурацкий, невесть откуда взявшийся юношеский румянец.

— Она вчера спрашивала о тебе. Сказала, чтобы я за тобой следила, а за тобой фиг уследишь, — Ника проговорила эти слова в какой-то озабоченности, словно это она, а не он, была теперь взрослой, и это на ней лежал весь груз забот.

— Чтоб налево не бегал? — снова попытался пошутить он, всё ещё не отрывая ладони от лица.

— Чтоб работал поменьше! Как же с вами трудно!

— С вами?

— С вами, мужиками, — Ника отвернулась и засопела.

Павел притянул её к себе, свою маленькую доченьку, которая как-то вдруг — он даже и не заметил — превратилась в маленькую женщину, и уткнулся лицом в кудрявую макушку.

— Ну так уж и трудно, — пробормотал едва слышно.

Ника тихонько заворочалась, освобождаясь из его объятий, подняла голову.