Учительница, высокая и очень худая женщина с короткой стрижкой, едва прикрывающей уши, стояла у доски, держа перед собой листок, на котором были отпечатаны примеры и задачи. Сашу Полякова и ещё три десятка подготовишек, прошедших первый отборочный тур, где проверяли, умеют ли они читать и считать, а ещё задавали много других вопросов, ждал новый экзамен, суть которого им сейчас и объясняла эта женщина. Голос у неё был высоким и неприятным, и при каждом произнесённом слове её слегка приплюснутая голова, посаженная на длинную тонкую шею, покачивалась из стороны в сторону. Саша с испугом следил за этими движениями. Они приковывали взгляд, мешали сосредоточиться, но оторваться от этого мерного покачивания он никак не мог. И вдруг где-то на периферии сознания возник ясный и отчётливый страх — он не справится, он уже не понимает, что им втолковывает эта чужая и пугающая женщина.

В классе вместе с Сашей сидели незнакомые ему дети — девочки, мальчики, аккуратные косички, стриженые затылки, руки послушно сложены на парте, — а их родители, и среди них Сашина мама, остались за дверями класса. Саша вспомнил мамино напутствие перед экзаменом:

— Сашенька, ты не бойся. Внимательно слушай, что будет говорить учитель, ни на что не отвлекайся, и у тебя всё должно получиться. Дядя Дима сказал, что ты обязательно справишься.

Дядя Дима был их соседом по отсеку, и на самом деле, кроме маленького Саши никто никогда к нему так не обращался. Да что там, его и Дмитрием-то почти не называли и даже Димой — через раз, а чаще по фамилии или просто Димкой, презрительно выплёвывая это имя словно кличку. Что, конечно, никого не удивляло, ведь Димка был слаб, часто нетрезв, а в пьяном состоянии безудержно плаксив и витиевато многословен. Его жалели, им брезговали, над ним, пьяным и расхристанным, устраивали злые шутки. Но именно полупьяненький Димка стал первым Сашиным учителем, научил читать и решать простые примеры, и это его дрожащая от бесконечных пьянок рука направляла Сашину нетвёрдую ручонку, когда он выводил свои первые в жизни слова, разъезжающиеся каракулями во все стороны: «Мама, я тебя люблю».

— Главное ж, Настя, что? — втолковывал Димка Сашиной маме. — Главное, чтоб он экзамен вступительный сдал. Тогда его в хороший класс зачислят, а там уж почти гарантированно после седьмого класса будет дальше учиться. Главное, экзамен… но чтоб сдал. Да, Сань? — и Димка хлопал Сашу по спине. — Сдашь ведь? Читаешь ты вон уже как бойко.

— Да прямо профессор, — кричал Сашин отец из другого угла комнаты. — Давай, Димка, кончай из себя тут учителя строить. Закусь тухнет.

Димка косился на расставленные на столе стаканы, уже заполненные мутной вонючей жидкостью, сглатывал слюну, отчего кадык на его тощей шее быстро поднимался и опускался, и неуклюже проведя по Сашкиной голове большой мозолистой ладонью, торопливо говорил:

— Учись, Саня, читай, а мы сейчас тогой… слегонца…

— Читай-читай, — зло кричал из-за стола отец. — Всё одно, говно будешь внизу месить…

И вот сейчас, глядя на худую женщину с неприятным голосом, которая что-то говорила, но что — он, хоть убей, не понимал — Саша Поляков вдруг с ужасом ощутил, что прав отец. Не мать, убеждающая его, что он справится, не Димка, который с утра уже хлопнул стакан, чтоб «у Сани всё было путём», а прав именно отец со своим злым и насмешливым пророчеством.

Саша съёжился, втянул голову в плечи. Им уже велели пододвинуть к себе пустой листок и приниматься за работу. Саша послушно взял в руки выданный ему карандаш и замер. Почти все вокруг уже что-то писали — кто-то, держа спину прямо (как учили), кто-то, почти уткнувшись носом в парту. Через проход от Саши, совсем рядом — только руку протянуть, сидела рыжая девочка со смешными хвостиками, которые она то и дело трогала руками, словно, они были ей непривычны и мешали. Девочка, как и Саша, тоже ничего не писала, сидела, крутила головой, с неподдельным восхищением разглядывая всё вокруг: зелёную доску с прицепленной сбоку мятой таблицей, стены, увешанные плакатами, с которых неестественно улыбались нарисованные дети, учительницу, восседающую за учительским столом, на котором стояла ужасающих размеров ваза с искусственными цветами. Саше вдруг показалось всё страшно фальшивым, ненастоящим, а этой девочке, наверно, смешным, потому что она, толкнув свою соседку, что-то шепнула той на ухо и почти сразу же звонко рассмеялась.

Учительница покосилась на неё, но ничего не сказала, только громко постучала карандашом по столу, призывая к порядку. Саша, испугавшись, словно это относилось к нему, а не к рыжей девочке, наклонился над своим пустым листком и с силой вдавил в него карандаш, выводя цифру первого упражнения. Карандаш не выдержал такого напора, негромко треснул, и сломанный грифель отскочил прямо под ноги рыжей девочке, которая, впрочем, ничего не заметила. Где-то с минуту Саша просто тупо смотрел на сломанный карандаш, а потом, когда до него дошёл весь ужас ситуации, понял, что сейчас расплачется. Он силился сдержаться, но глаза сами собой заполнялись слезами.

— Ты чего? — сосед по парте толкнул Сашу локтем в бок. Саша вздрогнул, но обернулся.

Его посадили рядом с мальчишкой, который мало чем, на Сашин взгляд, отличался от мелких гопников с их шестьдесят пятого. Невысокий, но крепкий, с копной тёмных, чуть вьющихся волос, с озорными глазами, в которых плясали, кривляясь, чертенята. Ворот рубашки был развязно расстёгнут, верхняя пуговица болталась на остатках ниток, а правый манжет чем-то испачкан. Саша, которому мама велела быть очень аккуратным, чтобы «произвести на учителей хорошее впечатление», чуть ли не с ужасом взирал на своего соседа, но того, казалось, ничего не беспокоило — ни торчащие во все стороны волосы, ни грязные манжеты, ни махры ниток с повисшей на них пуговицей.