Тот день воскресает в памяти так ярко, словно и впрямь время повернулось вспять. Я помню, о чем мы говорили, над чем смеялись. Помню каждую мелочь. И даже как будто ощущаю себя той, давней Леной, которую до краев переполняли чувства к Герману. Не тяжелые и мучительные как сейчас, а дурманящие и восторженные.

Кто бы сказал, почему тогда моя любовь к нему была как эйфория, а сейчас как болезнь?

— Я заказал нам ужин, — подходит ко мне Герман. — Через час должны доставить из Листвянки. Прогуляемся пока по берегу?

— С удовольствием.

Мы с ним идем той же тропой, что и тогда, взявшись за руки. Только сегодня Байкал синий-синий и сверкает на солнце миллионами крохотных искр. Глаз оторвать невозможно! А шелест волн и крики чаек звучат как музыка. Ностальгия…

И так сейчас хорошо на душе, что нам даже разговаривать не нужно.

— Мне тебя страшно не хватает, — первым нарушает молчание Герман.

А мне — тебя, думаю я, но вслух, конечно, этого не говорю. Смущаюсь. Думаю, что ему ответить.

— Здесь очень здорово… и все в точности так, как раньше, — нахожусь я.

— Да, время здесь будто застыло, — произносит он задумчиво.

— Только мы теперь другие.

На это Герман отвечает смешком. Потом говорит:

— Лен, да никакая ты не другая. Ты вообще не изменилась. Как и раньше, тонешь, как в болоте, в этом своем сострадании, жалости, чувстве долга и вины…

— Однажды ты мне уже такое говорил, — тут же вспоминаю я один из самых плохих моментов прошлого. — Про долг, про жалость, про то, что ты этого терпеть не можешь, а ломать себя или меня не станешь. И поэтому, сказал ты тогда, нам надо расстаться. Чего же ты сейчас от меня хочешь? Я ведь все такая же, как ты говоришь.

Во мне едкой горечью растекается обида. Под болотом он наверняка подразумевал Антона.

— Да, ты все такая же. Слишком ответственная, слишком жалостливая, слишком правильная… — с легкостью соглашается Герман, будто не замечая моего обиженного тона. — И себя ты совсем не любишь.

— Ну так что ты хочешь, раз я вот такая? Или ты изменился?

— Нет, что ты. Я еще больше очерствел, — смеется он.

— Тогда что?

— Ничего, — пожимает плечами Герман, потом переводит на меня взгляд, полный нестерпимой нежности. — Я просто буду любить тебя за нас обоих.

Я сглатываю. Во рту моментально пересыхает. Шах и мат, Лена.

Может, я дурочка, легковерная и наивная. Может, я потом буду горько плакать. Но сейчас он обезоруживает меня полностью. Сражает наповал. Я останавливаюсь, смотрю на него во все глаза, губы дрожат, дыхание дрожит, ничего сказать не могу.

— Я… я… — шепчу, не в силах облечь в нормальные слова все то, что рвет сейчас душу. Герман выпускает мою руку, но лишь затем, чтобы обнять меня.

— А ты люби меня, — мягко говорит он, притягивая к себе ближе. Наклоняется и, касаясь губами моих губ, шепчет: — Хоть немножко.

Герман едва задевает мои губы. Это даже не поцелуй, а прикосновение. Легкое, дразнящее. Но у меня уже всю шею осыпало мурашками. Непроизвольно я тянусь к нему, душой, телом, в одну секунду забыв обо всем. Проваливаюсь в свои чувства, как в бездонный омут. Или нет, скорее, в водоворот.

Да, именно водоворот, мощный и головокружительный.

Боже, я и забыла, как это — когда чувствуешь так остро, что дыхание перехватывает. Так сильно, что, кажется, сердце не выдержит. Оно и так, одурев, рвется из груди.

Наконец Герман полностью накрывает мои губы своими. Но целует все еще мягко, не спеша, словно пробует. Смакует. Растягивает момент. А меня это сводит с ума. Распаляет. Я не могу терпеть. Я словно изнемогаю от жажды и ловлю лишь капли, когда хочется припасть к воде и пить жадно, сильно, много… И сама тянусь ему навстречу, сама целую, хотя, наверное, скорее, тычусь в его губы, неумело, неловко, нетерпеливо.

Однако… может, и неумело, но я тотчас улавливаю его рваный вздох, его сбивчивый хриплый шепот: «Лена, Леночка…». И он будто сам срывается с тормозов: впивается с жаром, захватывает нижнюю губу и тут же — верхнюю. Целует иступлено, почти до боли. Мы сталкиваемся языками, задыхаемся и не можем оторваться. Герман с силой прижимает меня к себе. Руки его хаотично и нетерпеливо скользят по моему телу. Я же крепко цепляюсь за его плечи, иначе не устою на вмиг ослабевших ногах. И кажется, что я лечу в этот водоворот с ним вместе…

С прогулки мы возвращаемся как пьяные. Меня даже покачивает. Ноги все еще как ватные, и перед глазами плывет. А в груди сладко ноет. И губы… они горят огнем.

Не знаю, сколько бы мы еще простояли там, на берегу, если бы Герману не позвонили.

Причем сначала он вообще не реагировал на звонок. Но тот, кто звонил, оказался упорным. В конце концов Герман вынул телефон из кармана, посмотрел на экран, но взгляд у него был такой, будто он с трудом что-либо понимает. Да и видит с трудом.