Шрифт:
— Как скажешь, Леночка, — наконец произносит Герман. И отходит. А я так и стою на ослабевших ногах, привалившись спиной к стене, и пытаюсь унять внутреннюю дрожь.
Спустя десять минут мы уже едем по ночной трассе в сторону города.
36. Лена
В машине тепло, комфортно, тихо играет музыка. Я расслабляюсь и незаметно засыпаю. А потом вдруг откуда-то сбоку раздается чей-то крик, и я вздрагиваю. Резко выпрямляюсь и кручу головой, не понимая, где я, что происходит. Но вижу Германа рядом и сразу успокаиваюсь.
Да, точно, мы же ехали из Листвянки и это его машина.
Он сидит, откинувшись в кресле и заложив руки за голову, и наблюдает за мной. В темноте, разбавленной лишь светом фонарей, я почти не вижу его лица, только очертания, а еще блеск глаз. Но все равно чувствую на себе его взгляд.
Осматриваюсь и понимаю, что мы во дворе моего дома. Значит, уже приехали? А я и не заметила…
При этом ни в одном из окон не горит свет. Выходит, уже очень поздно. Откуда-то опять доносятся крики, те же, что напугали меня со сна. Судя по звукам, это просто какая-то пьяная компания ни то ссорится, ни то мирится, нарушая ночной покой города.
Замечаю, что сверху на меня накинут пиджак Германа. Вот почему мне так пахнет его парфюмом прямо под носом.
— Ой, я уснула, похоже… А долго я спала?
— Почти три часа, — отвечает Герман.
— Ужас какой… — охаю я, передавая ему пиджак. — Что же ты меня не разбудил?
— Ты так сладко спала. Жалко было…
— Нет, надо было, конечно, разбудить… — смущенно бормочу я. — Мне так неудобно.
Мне правда очень неловко. Вдруг я всхрапнула нечаянно? Или еще что… Ой, лучше об этом даже не думать. Да еще Германа задержала, а он ведь такой занятой человек. И там его ждут…
— Брось. Что тут неудобного?
— Ну, у тебя же дела… куда-то надо было… к Леонтьеву…
— Мне никуда не надо было, а Леонтьев подождет.
— Ну все равно… ты столько времени впустую потерял.
— Почему впустую? — он поворачивается полубоком и придвигается ко мне. — Я тобой любовался…
Его голос едва уловимо меняется, словно он говорит, сдерживая улыбку.
— И мне было очень приятно. Ты во сне такая трогательная и беззащитная, как ребенок… и так забавно причмокиваешь, когда спишь… и так сладко пахнешь…
Я чувствую, что густо краснею. Хорошо хоть темно, и он не видит этого. Его губы касаются моего виска, и меня тут же осыпает мурашками…
— Герман, пожалуйста, не надо… — шепчу я, отклоняясь к окну, пока еще могу себя контролировать.
— Не надоело тебе с собой бороться?
Он, может, и отодвинулся, но лишь совсем чуть-чуть. Я все равно ощущаю его дыхание, и каждый выдох словно электрический разряд по коже.
— Пойми, я по-другому не могу, — отвечаю и сама слышу, как подрагивает собственный голос. — Мы чудесно провели с тобой сегодняшний день. Волшебно просто… Спасибо тебе, правда спасибо. Но всё это было неправильно. Нехорошо. Да вообще подло с моей стороны.
— Не драматизируй, Леночка. Не надо жалеть ни о чем, если тебе было хорошо, а уж тем более — если было волшебно. В другой раз…
— Нет! Герман, нет. Не будет больше никакого другого раза. Ты, по-моему, забыл, что мы оба не свободны. У меня Антон, у тебя… Да, я помню, ты говорил, что порвешь с Викой. Но пока ты всё еще с ней, ты живешь там… ты — часть их семьи, их мира, — быстро распаляюсь я. — Тебе вон ее отец звонит, сынком называет…
Я осекаюсь. Черт, так глупо выдала, что подслушивала его разговор с Леонтьевым. Ой, да и пусть. Однако продолжаю уже совсем не так уверенно.
— То, что мы делали… это называется измена. И любовь не является для нее оправданием.
— А перед кем ты собралась оправдываться, Леночка? — насмешливо спрашивает Герман.
— Хотя бы перед собой. Хорошо, что мы не зашли еще дальше. Иначе… не знаю… я не смогла бы себе такое простить… Да мне и так от самой себя противно…
— Почему тебе противно? Потому что полдня была счастлива?
Он злится, что ли? И я почему-то сразу теряю весь запал.
— Жаль, что ты меня не понимаешь, — говорю тихо.
Герман отодвигается, поднимает спинку кресла, садится прямо, а мне вдруг от этого становится грустно. Ну не дурдом ли? Куда уж ему меня понять, если даже я сама себя не очень-то понимаю.
Сложив руки на руль, Герман минуту-другую сидит молча, глядя перед собой в ночь. Потом, вздохнув, говорит:
— Почему не понимаю? Понимаю. Я тебя все-таки неплохо изучил. — Голос его теперь звучит устало. — Только и ты меня пойми. Я не хочу потерять тебя снова. Ты нужна мне. Сколько б ты ни упиралась, ни цеплялась за эти свои «должна и обязана», я все равно не отступлю.