— Да кака может быть говоря: надоть, стал быть, надоть, — враз подобрел Степан. — Я ведь к тому, што хлипкой он, сдюжит ли? — попытался сгладить свою промашку хитроватый охотник, нимало не смущаясь слушавшего их Журавского.

— Сдюжит, Степко, проверено. Да и ты его поостерегешь. Женка! — окликнул Ефим жену. — Направь наутро Андрею мою охотничью справу, да спеки утресь подорожников. Ты ведь, Степко, на конях прибег? — вновь обратился он к Степану.

— А как же ишо, Ефимко? Река начисто обсохла в верхах.

— Лишний груз бросишь у меня, второго коня приведешь поутру ко мне, седельце Андрею слажу... Пойдем-ка со мной, Андрей Владимирыч, наверх в катагар [6] и повершим там нашу говорю, — поднялся из-за стола Ефим. — Все одно женка в пост-от бока-ти погреть не даст...

Проговорили они под мягким светом белой ночи до утренней зари. Говорил больше Ефим, рассказывая о житье-бытье, о людях, об обычаях. Узнал в ту ночь Андрей, что ни школы, ни больницы, ни магазина по всей Цильме нет; не было в Трусове и церкви, хотя и центральное село. Все деревни по реке были приписаны к Усть-Цилемской волости, а потому не полагалось тут и урядника.

— Нужды в ем нет, — рассуждал Ефим. — Почитай, пять родов и проживат во всех цилемских селениях: Рочевы, что по-зырянски русски значит, Дуркины, Чупровы, Ермолины — те из новгородских и московских земель; верстах в тринадцати вверх по Цильме два брата Носовы два выселка почали: Филипповской и Ортинской. Срамота одна: огороду высоченну меж выселков сгородили, дак ишо через жердье тупичами — топорами, по-вашему, — кидаются — эка злость промеж родных братьев из-за кажинной поскотинки. И скажи на милость: в роду така злость ведется и топерь, да и супротив других цилемских родов Носовы завсе кобенятся, возвеличиваются. Вот тебе, Андрей Владимирыч, достаток, раздолье наши в глаза кинулись, опять же гостеприимство и согласие — все это есть, но и злости хватает промеж друг дружки. Есть и бедность: по семь с полтиной податей не кажинна семья может выплатить.

— Откуда бедность: лугов достаточно, дичи, рыбы — полно?

— Это забыль, правда, — живем господними дарами: не сеем, не пашем и птичу не ростим — бог дает.

— Совсем пашни нет?

— По десятине на хозяйство для жита [7] .

— А картофель, капусту, свеклу, морковь, лук садите?

— Миловал пока господь.

— Как «миловал»? — не понял Андрей.

— Все это бесовски ягоды, а картофь — не иначе как диавольски яицы.

— Да как же такие полезные на Севере овощи могут быть бесовскими?

— Козни сатаны неистощимы, Андрей Владимирыч. Чай, табак — все это его наущения, — назидательно и убежденно начал наставлять Ефим.

Когда выезжали из Усть-Цильмы, казначей шепнул Андрее: «Ефимко Мишкин — староста и наставник-грамотей на Цильме. Это у старообрядцев высшая власть на селе: они крестят при рождении, отпевают умерших, снимают грехи с живых. Зачастую он один на селе грамотный человек, потому зовут наставником, начетчиком или грамотеем. Так что учтите». Журавский, решив, что спорить бесполезно, сменил тему беседы.

— Ефим Михайлович, до Трусова река богатым лугом текла, а дальше как?

— Через полста верст вы со Степком речкой Мылой пойдете, кряжи тимански вас тамока подхватят, луговы бережины тамока узки, зато дичи и пушного зверья куда боле нашего.

— Почему река Мылой называется?

— Вертка, вишь, она и с каменьев бежит, пену завсе навроде мыльной несет. До Тиману токо два выселка и встренутся: Мыла да Савино. Бобрецовы, охотники, в них проживают, мезенски оне.

— Бобрецовы? Охотники на бобров? — не понял Журавский.

— Нет, прозванье их роду тако — фамиль, по-вашему. А бобры ране водились в здешних местах, потому остались в названьях Бобровы ручьи, виски, протоки.

— Что такое виска?

— А ими озера с речками или промеж себя сообщаются.

— Протоки, значит?

— Нет, протоки — это обходно русло речки.

— Бобрецовы тоже скот разводят?

— Держат скотину, но помене. Промышляют они.

— Что промышляют?

— Ну, охотничат, по-вашему. Народ они простой, странноприимной, но темной и победнее тутошних.

— Как понять — «странноприимной»?

— Всякого принимают денно и нощно, не спрашивая, кто таков.

— Но и в остальных ваших деревнях — то же самое.

— То же, да не больно гоже. Женка, вишь, тебе из-под опечка другу посуду поставила, потому — мирской ты, в церкви крешшоной кукишем.

— Как «кукишем»?

— Ну, троеперстием, а надо двумя перстами... Однако, соснем-ка малость, а то женка, слышь, новой день починать принялась... — Ефим замолчал, ворохнулся, ища более удобного положения для сна, вздохнул и неожиданно с завистью произнес: — По пригожим, баским местам вы пойдете! Кабы не страда — ей-богу, убег бы с вами...