— Я всё время хотел, чтобы ты была обнажённой, — произносит он. — Это небольшая цена.

— Для тебя, может быть, — говорю я. — Я та, кто потеряла свой гардероб. Ты идёшь и делаешь что-то настолько ужасное, и потом, это ради благой цели, так что ненавидеть тебя невозможно.

— Мы оба знаем, что ты всё равно не можешь ненавидеть меня. Расслабься, сладкие щёчки, — говорит Хендрикс. — Я сохранил то, что, как я знал, ты любила. Это у меня в шкафу.

Затем он поднимает меня, его руки подхватывают меня под бёдра, и несёт к кухонному столу. Моя задница прохладна на фоне мрамора, и он улыбается мне, стоя между моих бёдер.

— Я заглажу свою вину, — говорит Хендрикс, прикасаясь ко мне губами.

— Ну, не знаю, — отвечаю я, откидываясь назад и закрывая глаза, наслаждаясь ощущением его языка на мне, исследующего меня. — Там было много одежды.

— Ты избалованная негодница, — шепчет он, и я притягиваю его голову ближе к своей киске.

— С каждой минутой я становлюсь всё более избалованной, — признаюсь я, когда возбуждение захлёстывает меня подобно приливной волне.

***

Реальность не вторгается к нам до фестиваля кантри-музыки, который я не могу отменить. В середине одной из медленных песен во время выступления на открытом воздухе я закрываю глаза и на мгновение вдыхаю всё это, и вспоминаю, как мне чертовски повезло. Когда я смотрю на Хендрикса, стоящего за сценой, он показывает мне «большой палец вверх» и эту свою самоуверенную ухмылку. И я чувствую себя намного счастливее.

После выступления, собираюсь сесть в лимузин, когда происходит это — взрывается фейерверк — раз, два, а затем несколько взрывов подряд. Лицо Хендрикса становится белым как мел, и он замирает, стоя у дверцы лимузина.

— Хендрикс.

Я касаюсь его руки, и он отдёргивает её, его трясёт, когда раздаётся очередная серия взрывов. Страх сжимает мою грудь, когда я вижу, что этого обычно сильного мужчину парализовало что-то, чего я не совсем понимаю. Я беру его за руку, на этот раз более крепко, и толкаю на заднее сиденье лимузина. По дороге домой мы сидим в тишине, и Хендрикс дрожит. Я не знаю, что делать, но он не отталкивает меня, когда я обнимаю его. Он просто позволяет мне сидеть рядом с ним, прижавшись к нему, пока дрожь, кажется, не утихает.

В своей квартире я веду его прямо к себе в постель, снимаю с нас одежду и забираюсь под простыни. Никто из нас не произносит ни слова. Хендрикс кладёт голову мне на грудь, тихо прижимаясь ко мне, и я долго смотрю в потолок, не зная, бодрствует он или спит. Я не знаю, что ещё делать, кроме как быть здесь. И я надеюсь, этого достаточно.

Глава 23

Хендрикс

Три года назад

— Кэннон, ты всё время пишешь в этом чёртовом блокноте. Я думал, ты пишешь письма, но ты никогда их не отправляешь, — Уотсон пинает пыль на земле ботинком, сплёвывает в грязь сок из жевательного табака, затем делает глоток энергетического напитка.

— Отвали, Уотсон.

— Обидчивый, — говорит он. — Я и не знал, что ты такой слабак. Может, ты просто пишешь в своём дневнике, рассказываешь о своих чувствах и прочем дерьме? Тебе следует сходить к главному волшебнику, немного поплакать на диване или что-то в этом роде.

— Я пишу грёбаное письмо, придурок, — отвечаю я, закатывая глаза. — Ты бы понял это, если бы у тебя были друзья, кроме нас, придурков, которые привязались к тебе.

Уотсон смеётся. Он знает, что я ни слова не имею в виду. Он хороший парень, настолько надёжный, насколько это возможно. Он достаёт письмо от своей жены Мэнди, показывает мне ещё одну фотографию их новорождённой Эми, ребёнка, которого он ещё не видел. Мы получаем электронную почту здесь, даже в горах Афганистана, но Мэнди отправляет ему письма каждую неделю, а также посылки, когда они приходят. Он из Кентукки, недалеко от Нэшвилла, и он мне нравится, несмотря на то, что он чертовски деревенщина, потому что напоминает мне о доме.

— Когда мы выберемся отсюда, мы отправимся прямиком на побережье, Мэнди, Эми и я, — говорит он. — Мы проведём семейный отпуск вдали от её сумасшедшей матери, только мы втроём. Давненько мы не ездили отдыхать всей семьёй. Что ты собираешься делать, когда вернёшься домой?

Дом. Я не думал об Окинаве, а затем о Двадцати Девяти пальмах в глуши, Калифорнии, как о доме. Когда думаю о доме, я думаю о Нэшвилле. Я ненавидел его, когда был там, но теперь, находясь вдали от него, я начал вспоминать его с нежностью, плохие моменты уходят в прошлое. А хорошие моменты… Ну, Эддисон была единственной по-настоящему хорошей частью этого.

У меня до сих пор не хватает смелости отправить письма, которые я пишу. Они просто лежат в моём блокноте. Я не могу отправить их не потому, что боюсь, что она узнает, что в них, а потому, что это похоже на то, что нужно сказать лично.

Если у меня будет шанс убраться отсюда к чёртовой матери и сказать это лично.

Здесь мы живём в долг. Прежде чем мы выйдем за пределы лагеря и установим огневой рубеж, я возношу безмолвную молитву о том, чтобы мы вернулись относительно невредимыми. Пока что нам везло.

В последнее время число жертв здесь выше, чем в других частях страны.

Подсчёт жертв. Вот как они это называют. Это клинический, стерильный способ сообщить вышестоящему руководству, сколько морских пехотинцев погибло в бою. Я думаю, смерть человека не должна звучать клинически.

Это забавная вещь о смерти. Это совсем не клинически. Это гнилостно и отвратительно, и вонь от этого сохраняется ещё долго после того, как это происходит, просачиваясь в ваши поры, пока вы не начнёте думать, что носите это с собой, куда бы вы ни пошли.