— Это, пожалуй, перебор. Но… почему ты здесь? Я думал… Я думал, что я для тебя слишком опасен.

— Так и есть. Изменилось… другое. Пошли. Посиди со мной.

Киян взяла в рот кусочек сыра и налила себе воды. У нее были тонкие, сильные и красивые руки, словно изваянные скульптором. Ота потер виски ладонями, убеждая себя, что все происходит на самом деле, что он не проснется в тюрьме над городом.

— Синдзя-тя рассказал мне, что ты хотел повернуть назад. Из-за меня. Что если ты не сбежишь, меня не будут искать.

— Знакомство со мной не должно так дорого обходиться. Я… я больше ничего не мог сделать.

— Спасибо, — сказала она очень серьезным тоном.

Киян выглянула в окно. В складках ее рта, к удивлению Оты, мелькнул страх. Он потянулся, чтобы взять ее за руку, и тут она словно вышла из оцепенения. По лицу промелькнула улыбка и пропала.

— Не знаю, станешь ли ты меня слушать. Но я слишком долго ждала. Только как сказать…

— Это плохое или хорошее?

— Не знаю. Надеюсь… я… О, боги! Ну вот… Когда ты уехал, мне стало тебя не хватать сильнее, чем я ожидала. Я просто заболела. По-настоящему. Решила, что надо перетерпеть. Что это пройдет. А потом заметила, что мне хуже всего по утрам. До тошноты. Понимаешь?

Она заглянула Оте в глаза, и он нахмурился, пытаясь увидеть глубинный смысл слов. А когда увидел, мир ушел у него из-под ног.

Ота принял позу вопроса, и Киян ответила подтверждением.

— А-а… — проговорил он и остался сидеть в полной растерянности.

Через десять или двадцать вздохов Киян заговорила снова:

— Повитуха говорит, что ребенок родится на Ночь Свечей. Или чуть позже. Я поняла, что никуда не денусь хотя бы до тех пор, пока я ношу твое дитя. Я пошла к Амииту, и мы… точнее, он… все это затеяли.

— Есть кровяные чаи…

— Знаю. Повитуха предлагала. Ты… ты бы этого хотел?

— Нет! Только я… я думал, ты не откажешься от того, что у тебя есть. От постоялого двора твоего отца. Я не знаю, какую смогу дать тебе жизнь. До сегодняшнего рассвета я был мертвецом. Но, если хочешь…

— Ради тебя я бы не бросила постоялый двор. Тани, я там выросла. Это мой дом, и я не отказалась бы от него ради мужчины. Даже хорошего мужчины. Я приняла решение в тот вечер, когда ты сказал мне, кто твой отец. Но ради вас обоих… или ради нее… Тут надо подумать.

— Ради нее?

— Или него, какая разница. Как я понимаю, решать тебе. В нашу последнюю встречу я выставила тебя из дома. Теперь я не стану тебя принуждать. Я сделала выбор за себя, а не за тебя.

То ли из-за усталости, то ли из-за выпитого вина Ота лишь через два или три вздоха понял, что она имеет в виду. Его рот начал растягиваться в улыбке, пока не заболели щеки.

— Я хочу, чтобы ты была со мной, Киян-кя! Я хочу, чтобы ты всегда была со мной. И ребенок тоже. Если придется бежать в Западные земли и пасти там овец, я хочу забрать и тебя, и ребенка.

Киян глубоко вдохнула, а потом шумно и прерывисто выдохнула. Только сейчас, увидев ее облегчение, он понял, как она волновалась. Киян взяла его за руку и сжала так, что едва не затрещали кости.

— Прекрасно. Прекрасно! А то я бы… — в ее голосе зазвучал смех, — …очень расстроилась!

Оба вздрогнули от стука в дверь. Вошел Синдзя и с укоризной посмотрел на смеющуюся пару.

— Ты ему сказала!.. Дала бы человеку отдохнуть. Ему пришлось сегодня нелегко.

— Ничего, он справился.

— Я пришел подлить масла в огонь. Ота-тя, только что прибыл гонец из города. Оказывается, ты убил собственного отца прямо в постели. Твой брат Данат возглавил охоту на тебя, но ты убил и его. Число твоих родных стремительно сокращается.

— А-а… — только и сказал Ота, а потом добавил: — Я, пожалуй, прилягу.

Хая Мати с сыном провожали перед храмом. Верховный жрец в бледных одеждах, с капюшоном, надвинутым на глаза в знак почтения, поддерживал пламя. Над погребальным костром поднимался густой черный дым и пропадал высоко над городом. Мати очнулся от праздника и обнаружил, что мир стал еще хуже, чем прежде, — Семай видел это в глазах каждого встречного. Не меньше тысячи горожан стояли на похоронах под лучами послеполуденного солнца, и в их лицах были печаль, смятение и страх.

И любопытство. Утхайемцы завертели головами, навострили уши — почуяли для себя выгоду. Семай в сопровождении Размягченного Камня ходил среди них, внимательно приглядываясь, тщетно высматривая Идаан.

Прошли младшие жрецы, распевая похоронные плачи и стуча в барабаны. Рабы в традиционно разорванных одеждах разносили оловянные чашечки с горькой водой. Семай не стал брать. Сожжение будет идти всю ночь, пока пепел от тел и от угля не смешается. Начнется неделя траура.

А потом люди, которые сейчас смотрят на похороны — мрачно, утирая слезы или с затаенной радостью, — соберутся и выберут из своего числа того, кто сядет на трон погибших и возглавит охоту на отцеубийцу. Семай не думал о том, кто победит или проиграет, схватят выскочку или нет. Где-то среди плакальщиков женщина, которую он полюбил, и она страдает. А он, способный рушить башни и плавить горы, не может ее найти.