Амат скинула сандалии, приподняла подол и опустила ноющие ступни в прохладную воду. Свет заиграл на рябой поверхности, отбрасывая Марчату на грудь узоры из светотени. Он плакал! Гнев Амат сменился страхом.

— Тогда помоги хотя бы понять. Что такого в этом ребенке? От кого он?

— Никто. Ни от кого. И девушка — никто.

— Тогда почему, Марчат? Почему…

— Мне нельзя говорить! Почему ты не слушаешь? А? Мне нельзя тебе говорить. Боги… Амат, Амат. И зачем только ты туда ходила?

— Ты сам этого захотел. Кто просил разыскать телохранителя? Кто рассказал о встрече, на которую мне нельзя приходить? Сначала говорил о наших внутренних делах, потом о доверии ко мне… Как, по-твоему, я могла удержаться?

Вилсин усмехнулся — горько, без веселья. Его мясистые пальцы с силой стиснули колени. Амат отложила трость и прижала ладонь к его сгорбленному плечу. Из-за резных ставень с улицы донесся чей-то визг. Затем все стихло.

— Круглолицый — Ошай. Он приходил, верно? Это он доложил обо мне.

— Еще бы не докладывал. Хотел знать, от меня ты пришла или нет.

— И что ты ему сказал?

— Что не от меня.

— Понятно.

Молчание затягивалось. Амат надеялась, что Марчат заговорит, подарит ей несколько слов, чтобы она могла ухватиться за них, как за соломинку. Тот все молчал.

— Я пошла к себе, — сказала Амат. — Мы это еще обсудим.

Она потянулась за тростью, но Вилсин поймал ее за руку. Его глаза больше не смотрели безжизненно. Страх — вот что в них было. Они словно пропитались страхом. У Амат застучало в груди.

— Не надо. Не ходи домой. Он будет тебя ждать.

Четыре вздоха на двоих они молчали. Амат сглотнула ком в горле.

— Затаись, Амат. И мне не говори, куда спряталась. Заляг на дно недели на четыре. На месяц. К тому времени все будет кончено. Тогда я смогу тебя прикрыть. А до тех тебе грозит опасность — пока они думают, что ты сможешь им помешать. Как только дело будет сделано…

— Я могу обратиться к утхайему. Скажу им, что дело нечисто. К ночи Ошая уже закуют в кандалы, если…

Марчат тяжело встряхнул косматой седой головой, не отводя от Амат взгляда. Она почувствовала, как его хватка ослабла.

— Если это всплывет, меня убьют. И хорошо, если только меня. Может, и еще кого заодно. Невинных людей.

— Помнится, в этом городе была только одна невинная жертва, — поддела Амат и тут же прикусила язык.

— Меня убьют.

Она на миг смешалась, потом высвободила руку и приняла позу согласия. Вилсин дал ей встать. Ногу пронзила боль. А бальзам остался дома. Утрата этого мелкого утешения, как ни смешно, досадила ей горше всего — последняя капля превратила мир в кошмар наяву.

В дверях Амат обернулась, опираясь на разбухшую от влаги трость, и поглядела на начальника. На своего старого друга. Его лицо было каменным.

— Ты проговорился, чтобы я нашла способ их остановить, так?

— Я сглупил. Был расстроен, растерян, чувствовал себя одиноко. — Теперь его голос звучал крепче, увереннее. — Не подумал как следует. А сейчас мне стало ясно, что к чему. Сделай, как я прошу, Амат, и все обойдется.

— Это мерзко. Все равно, ради чего. Мерзко, жестоко и преступно.

— Согласен.

Амат кивнула и закрыла за собой дверь.

Весь день в небе было ясно, жарко и душно. Дождь пошел только на закате: в вышине нагромоздились огромные тучи, а их белесая бахрома подернулась розовым, золотистым и зеленовато-сизым. Серая пелена дождя медленно ползла с гор на город, теряя в сумерках праздничные переливы, гоня перед собой порывистый ветер, пока наконец не добралась до брусчатых улиц и черепицы. Там-то, в темноте, и грянуло.

Лиат лежала головой на груди Итани и слушала бурю: сердитый шорох ливня, низкий рокот воды, текущей по мостовым — как у реки в разлив. Здесь, в ее комнате в Доме Вилсинов, дождь никого не пугал. Да и по улицам можно было спокойно пройти. Вот на окраинах — в веселом квартале, у побережья, возле складов — люди были вынуждены прятаться под навесами до тех пор, пока ливень не поредеет и не схлынет вода. Лиат прислушивалась к шелесту воды и сердцебиению Итани, вдыхала свежий запах дождя, смешанный с ароматом их разгоряченных тел. В летних городах даже ночной дождь не охлаждал воздух настолько, чтобы хотелось укрыть наготу.