— И мы опять возвращаемся к тому, с чего начали. Что же произойдет, когда это невозможное пленение сработает?

— Сразу после пленения андат освободится. — Генерал хлопнул в ладоши. — Вот так.

— И в чем же тут польза? — спросил глава Совета, но Баласар догадался, что старик уже оценил возможную выгоду.

— Если сделать все как следует, с правильной грамматикой и соблюдением нужных тонкостей, он освободит всех андатов мира. Об этом я и говорил на Совете.

Вельможа кивнул, взял из чаши кругляш сушеного яблока и продолжил так, будто и не слышал Баласара.

— Предположим, все пройдет удачно, и мы выведем андатов из игры. Что же помешает поэтам Хайема захватить новых и обрушить их силу на Гальт?

— Меч, — ответил Баласар. — Как вы сказали, четырнадцать городов за сезон. Они опомниться не успеют. В каждом городе у меня есть люди, которые знают все о силах, которые будут нам противостоять. Мы заключили соглашения с наемниками, и они поддержат нас. Четыре вооруженных до зубов армии, обеспеченных всем необходимым, против неукрепленных, безоружных городов. Тем не менее, войска нужно двигать уже сейчас. Переход займет много времени, а мне не хочется застрять на севере и гадать, наступит ли оттепель раньше, чем какой-нибудь прыткий поэт из Сетани или Мати сумеет вызвать нового андата. Нужно сделать все быстро — убить поэтов, захватить библиотеки…

— А потом, на досуге, мы попытаемся вызвать своего андата, — произнес глава Совета. Он как будто задумался, но Баласар почувствовал подвох. Ему стало интересно, догадался ли старик о его планах насчет судьбы андатов.

— Если такова будет воля Совета, — произнес Баласар, выпрямив спину. — И это при условии, что мне разрешат действовать.

— Ах да, — сказал глава Совета, сцепив руки на животе. — Над этим еще нужно подумать. Разрешение. Ведь на этом пути таится множество опасностей. И если вас постигнет неудача…

— Бездействие опасно ничуть не меньше. Мы можем прождать вечность, но так и не дождаться более удобного случая, — возразил Баласар. — Простите за дерзость, высокочтимый, но вы не сказали «нет».

— Нет, — ответил глава Совета. — Не сказал.

— Значит, вы отдаете приказ?

Помолчав, старик кивнул.

— Что с тобой? — спросила Киян.

Она уже переоделась в шелковую сорочку, в которой обычно спала, и собрала волосы в пучок на затылке. Только сейчас Ота обратил внимание, что солнце давно уже село. Он опустился на кровать рядом с женой и поморщился от ломоты в спине и коленях.

— Весь день провел сидя. Вроде ничего не делал, а тело ноет, будто ящики таскал.

Киян положила руку ему на спину и стала массировать позвоночник сквозь халат из тончайшей шерсти.

— Во-первых, ты уже тридцать лет как не таскаешь ящики.

— Двадцать пять, — поправил он, чуть откидываясь назад. — В этом году будет двадцать шесть.

— Во-вторых, ты не бездельничал. По-моему, ты сегодня встал до рассвета.

Ота обвел взглядом спальню — серебряную вязь на сводчатом потолке, пол и стены, инкрустированные костью и деревом, роскошную золотую сетку над постелью, ровный и тусклый огонек лампы. Восточная стена комнаты была из розового, тонкого, как яичная скорлупа, гранита, который светился, когда сквозь него проникали солнечные лучи. Ота уже забыл, когда видел этот свет в последний раз. Может, прошлым летом, когда ночи были коротки. Он закрыл глаза и лег, утонул в мягкой перине. Запахло смятыми лепестками роз. Киян придвинулась ближе, и он почувствовал знакомое тепло и тяжесть ее тела. Она поцеловала его в висок.

— Посланник наконец-то собрался в дорогу. Дай-кво его отозвал, — сказал Ота. — Это хорошо. Правда, одним богам известно, что его так задержало. Синдзя, наверное, уже на полпути к Западным землям.

— Что задержало? Работа Маати — вот что. Он же не выходил из библиотеки в последний месяц. Эя мне все докладывала.

— Ну, значит, известно богам и Эе.

— Я за нее волнуюсь. Кажется, она из-за чего-то переживает. Поговоришь с ней?

В сердце Оты вспыхнул ужас, потом негодование. Он так устал сегодня, и все-таки даже в спальне, словно хищник, поджидало еще одно затруднение, еще одно дело, которое нужно было решить. Эти чувства, должно быть, как-то выразились в его позе, потому что Киян вздохнула и отстранилась чуть-чуть.

— Ну вот, взвалила на тебя новую заботу.

— Не в этом дело. Просто беседовать с ней нет нужды.

— Понятно. В ее возрасте ты жил на улицах летних городов, таскал жареных голубей у огнедержцев и ночевал, где придется. И ничего с тобой не случилось.

— Я что, уже рассказывал?

— Раз или два, — ответила она, посмеиваясь. — Однако Эя стала как чужая. Ее что-то тревожит, а что — она не говорит. Может быть, она не доверяет мне?

— Если уж она тебе не доверяет, почему ты думаешь, что мне она все откроет?

Киян пожала плечами. Ота повернулся к ней. В глазах любимой поблескивали слезы, но лицо у нее было не печальное, скорее озадаченное. Он провел кончиками пальцев по ее щеке, а она задумчиво поцеловала его в ладонь.

— Не знаю. Потому что ты ее отец, а я — всего лишь мать? Я просто надеюсь — а вдруг. Дело в том, что она взрослеет. Уж я-то вижу, что к чему. Помню, когда я была в ее возрасте, отец взвалил на меня половину хозяйства. По крайней мере, я так думала. Я вставала раньше постояльцев, готовила ячменную похлебку, колбаски. Днем убирала комнаты. Правда, по вечерам отец и Старый Мани сами все делали.