— Да, — закручинился наш собеседник. — Государя императора убили. И Гумилёва расстреляли.

— Так и Мандельштама…

— Мандельштама?! — вскинулся наш гость.

Я никогда не любил этих начётчиков, что прекрасно знают, каким образом кого убили, кто сам умер, а чья жизнь истончилась неведомым образом, и начинают поправлять ошибки.

— С Мандельштамом ничего не понятно, — примирительно сказал я.

— Хорошо, что непонятно, а то я тревожился, — вдруг успокоился гость.

— Так вот, настоящий дом должен быть у моряков, у путешественников — в общем, тех людей, что проводят много времени вдали от него. К примеру — лётчики и моряки. Вот они — настоящие поэты.

— Не всякие моряки, — не согласился Ваня. — Представь себе подводников. Запах немытых тел, тусклый свет ламп и общая печаль. Какие там стихи?

— Ну, отчего же? — вступился за жителей глубин человек в пенсне. — Я знавал одного немца-подводника, который писал стихи. Может, если бы он летал на аэроплане или дирижабле, судьба бы его сложилась иначе. Но стихи были настоящие — несмотря на запахи внутри лодки.

— Ну да. Волчья стая Дёница?

— Кого? Дёница? Впрочем, это неважно. Поэзия прорастает везде. Даже при красных.

— Что об этом говорить, когда Советская власть кончилась.

— Кончилась, думаете? — Он всё же был в этом не до конца уверен.

— Ну, если вы это в экзистенциальном смысле… Ну, в философском смысле не кончилась. Хотите об этом поговорить?

— Нет, благодарю.

Гость поклонился и ступил в рассвет, как в набегающую волну.

— Мы очень политизированы, — печально сказал Ваня, глядя ему вслед. — А ведь он говорил важные вещи. Дом должен жить после того, как его хозяин умер. Если в доме остался хозяйский дух, то ничего по сути не изменится. А самые живые дома у поэтов… Или у художников — потому что они одновременно мастерские. Наверное, у кукольных мастеров ещё такие. Повсюду должны лежать инструменты, и дом должен хранить всё то, что попрятал ушедший хозяин.

— Ты только представь себе, — хмыкнул я, — сколько попрятано скелетов в бетонных полах бандитских дач. И инструменты там сохранились. Такие, знаешь, универсальные инструменты. А вы живите в этом доме, и не рухнет дом — вот так.

Но стало уже совсем жарко, и мы разошлись — очистив стол для пришедших рабочих, что сразу начали выгибать на нём какую-то замысловатую трубу.

На следующий день мы снова уселись за наш стол. Всё было прежним — и скатерть из газет, и овощи — только вино было другим.

В доме что-то заскрипело, ухнуло. Мы не повели бровью. Этот дом, приютивший когда-то многих, заслуживал того, чтобы в нём остались звуки шагов и вздохи гостей.

Но мы увидели вполне живого человека.

К нам по лестнице спускался человек, удивительно напоминавший вчерашнего.

Только одет он был попроще: одет он был в украинскую вышиванку.

Мы переглянулись: как бы нам не начать долгий разговор о недружбе народов. Это очень неприятный разговор, потому как все нации равны, но все люди обидчивы.

Это, кажется, был один из работяг, что рыли в саду какую-то траншею.

Ваня всё равно помахал ему рукой, и человек в вышиванке подсел к нам за стол.

Он отказался от вина, но с удовольствием выпил водки.

Я присмотрелся — был этот рабочий вислоус и печален.

— А вот не ходит ли сейчас патруль по набережной? — спросил он.

— Патруль? Ну, может, и ходит. Но тебе-то что, ты не траву будешь продавать, — ответил я.

— Траву? Зачем траву? Сено, что ли? Нет… А документы не заставляют показывать?

Рабочий оказался совсем диким.

— У тебя, мил человек, паспорта, что ль, нет?

Наш собеседник закивал.

— Тут это беда небольшая, — сказал Ваня. — Наливай да пей. Не спросит у тебя никто ничего, не нужен ты никому — ни патрулю, ни Мирозданию.

— Я коммунист, — гордо сказал работяга.

— Все мы тут коммунисты, — одёрнул его я. — Ишь, расхвастался. Я был член партбюро части. За мораль отвечал, мне ещё жёны доносы писали: «Мой муж — сволочь, верните мне мужа».

На рабочего человека в вышиванке это произвело неизгладимое впечатление.

— А, как считаете, коммунизм победит?

— Да кто ж его знает? Вот, может, в Германии какой-то коммунизм победил, — хмуро сказал Ваня.

— И что теперь?

— Теперь ночь. Всех ожидает одна ночь.

Про коммунизм нам говорить не хотелось. Я, к примеру, испытывал к теме слишком большое уважение.

Я как-то стоял на венском кладбище вместе со стариками, что дрались с армией во время рабочего восстания в феврале тридцать четвёртого года. Теперь они стояли у могилы своих товарищей и пели знаменитую когда-то песню Эйснера «Заводы, вставайте». Голоса у них были тихие, надтреснутые, а у одного вовсе хрипел у горла аппарат искусственной речи. У них была своя правда, чего уж там.