Фабрика умирала — кончились двести лет её жизни, и пришло её время.

Собственно она уже умерла, но готовились официальные похороны — из активов были только старые корпуса, стоявшие над рекой.

Зато долги фабрики высились горой — как мусор на её дворе.

Часть долгов, даже большая часть, принадлежала хозяевам Раевского, и ему нужно было понять, засылать сюда падальщиков, или дать всему этому добру обратиться в прах и тлен, уйти обратно в русскую землю.

Фабрика стояла в сером тумане, поднимавшемся от реки — настоящий старый кирпич, корпуса — как красные корабли индустриальной революции. Крепость женского царства с чугунными лестницами и огромными окнами.

Большая часть корпусов пустовала, а половина оставшегося была сдана под склады.

Да и склады тут были никому не нужны. Кончился завод этого мира, хоть эта фраза и напоминала каламбур. Моногород умирал, а раньше-то его населяли бодрые невесты-ткачихи. Раевский ещё помнил анекдоты про этих ткачих, и то, как одноклассники шёпотом говорили, что если приехать сюда в одиночку, то тебя обязательно изнасилуют. Вот как приедешь, зайдёшь в подворотню, и там…

Все мальчишки втайне мечтали об этом.

И вот, спустя двадцать лет, он приехал — мародёром на кладбище.

Время было иное, не до ткацких машин.

Улицы были пусты, на площади перед гостиницей был памятник 8 марта — гигантская восьмёрка, с неразличимыми в бурьяне буквами рядом. Праздник состарился так же, как и памятник, и из окна номера, уже в ракурсе сверху, Раевский увидел воронье гнездо на верхушке цифры.

Гостиница тоже состарилась, о былом великолепии напоминала только огромная мозаика в холле.

Там был Пушкин и ещё много странных фигур.

Космонавт обнимался с ткачихой, но почему-то им угрожал тонкой шпагой человек, похожий на генералиссимуса — но не Сталина, а Суворова. Объяснения этому не было, и изображенные вокруг в изобилии станки ясности не добавляли.

В остальном всё было ожидаемо.

Ни в какую подворотню заходить было не надо.

В самой гостинице ему несколько раз позвонили с предложением расслабиться.

Он дежурно ответил, что и не напрягается.

На фабрике он имел дело с начальницей, и, было, подивился, что в этом городе остались деятельные начальницы — но нет, эта женщина тоже готовилась к отъезду. Всё было более или менее ясно, можно было садиться за отчёт, но ему хотелось под конец погулять по этому мистическому городу из его детских снов.

Мимоходом он спросил о Пушкине, и, заодно — о женщине с космонавтом.

— Ах, это? — пожала плечами начальница. — Ну, говорят, у нас останавливался Пушкин. По крайней мере, нет свидетельств, что не останавливался.

— Невеста, да… Понимаю.

— Нет, невеста — это другой Полотняный завод, в другой области. А у нас — просто останавливался. Тут в любой может течь его кровь.

— А космонавт — это Терешкова?

— Какая Терешкова? Да это и не космонавт вовсе! Это давняя история, наша легенда, можно сказать. Работница из крепостных полюбила статую. В общем, у них ничего не вышло, все умерли, как в фильме говорили.

— А Суворов там при чём?

— Суворов? А, нет, это не Суворов. Это граф Строганов, основатель фабрики — нашей и ещё двух поблизости. Ревновал крепостную к статуе. Статуя ожила и… Ну, благодаря любви статуя ожила, и возник любовный треугольник. Только с поправкой на крепостничество — у нас ведь ткачество ещё при крепостном праве возникло.

Раевский согласно покивал, хотя ему было плевать на даты. Ему был более интересен вырез в блузке начальницы, довольно рискованный. «Такая нигде не пропадёт», — решил он.

Она между тем перешла на другое:

— Но я вам больше скажу: у нас любовь к неодушевлённому всегда в чести была. Мужчин мало, железо в цене. В двадцатые годы был у нас такой поэт Владимир Стремительный, написал поэму о том, как ткачиха женилась на станке… Или не женилась, вышла замуж… То есть, именно женилась — она ведь была главная, а не он. Одним словом, у них точно была любовь со станком. Это модно тогда было — новая жизнь, новые понятия. Демьян Бедный хвалил.

Раевский не к месту, но про себя вспомнил, что фамилия Демьяна Бедного была — Придворов.

— И что с ним потом стало? С поэтом? — спросил он.

— Русская болезнь, — ответила собеседница. — Спился, замёрз прямо тут, у забора фабрики.

Раевский сочувственно покачал головой.

— Давайте я в архив загляну. Просто так, из любопытства.

— Мешать не буду, да только нет там ничего — всё украдено до вас.

И она как-то особенным образом подмигнула Раевскому, да так, что он поверил — с такой нужно осторожнее заходить в подворотню, ещё неизвестно кто кого.

Он ступил в архивное помещение, как в музей. Пол был чугунный, и его шаги по металлу гулко отдавались под потолком.