17

Объяснение произошло после трех лет утонченной игры. Мы расстались в одиннадцать часов, но я до двух часов ночи носилась по Москве в вихре чувств, наивно веря, что принесу ему радость и vita nuova... 1

1 Новая жизнь (ит.).

18

С. Д. был большим любителем символики, иносказаний, двойных и тройных смыслов слов. Это относилось и к вещам, "случай/fatalite" с Тувимом подтвердил это. У меня было бабушкино серебряное яйцо, оно раскрывалось, изнутри вынимались подставочки и ввинчивались снизу - получались две одинаковые рюмки с позолоченным нутром. С. Д. нравился этот маленький символ наших отношений, мы пили из них вино. Когда он бывал в ударе, он приводил много занятных случаев из книг и из жизни, которые я, к сожалению, не помню. Одним из самых изящных символических рассказов его я считаю "Дымчатый бокал".

19

"Затиск" - другое любимое слово С. Д. В нем сконцентрировалась вся его тоска по свободе мысли, вся горечь автора без читателя, поневоле не достигшего полноты самовыражения. Он высматривал аналогичные судьбы в жизни и в литературе. Одно время собирал для монографии материал о венецианском доже Дандоло; симпатизировал мужу Софьи Ковалевской, непризнанному таланту которого она была, по мнению С. Д., обязана своим успехом.

Однажды, в минуту откровенности, С. Д. произнес: "Как-то я стоял на мосту через Яузу, смотрел на реку и повторял: Яуза, Яуза, Я...уза, я... узок; я - узок. Наверно, я узок, многого не понимаю, не принимаю. Звуковая ассоциация подсказала мне это". Я была согласна в душе, но промолчала сперва, потом стала опровергать, а сама думала - он не причастен к сущности естества, к целостности мира, оттого не понимает многого, а люди не понимают его. Замкнут на себя. Мне казалось, что причина его невзгод коренится в эгоцентризме. Затиск давил не только снаружи, он душил его изнутри.

20

Весной 1946 года С. Д. был болен, стал шататься на улице, бояться переходить площадь. Узнав, до чего он истощен, я передала ему через соседку, жену доктора Преображенского, в квартире А. Г., набор полезных яств - мед, лимон и прочее. Но этого было мало, нужен был рыбий жир, купить который в аптеке было невозможно. Мать моей подруги, детский врач В. А. Лебедева, достала мне бутылку этого ужасно невкусного продукта, а ее надо было доставить дальше, переступить один порог. Я позвонила Анне Гавриловне Бовшек, и она попросила меня привезти лекарство в Камерный театр, где преподавала художественное чтение. За обедом я ничего не ела, потом взяла себя в руки и поехала туда. Около пяти часов занятия уже кончились, никого не было. А. Г. ждала меня в пустом классе. Спиной к окну передо мной стояла невысокая смуглая женщина с гладко причесанными темно-каштановыми волосами. Она приветливо протянула мне руки, улыбнулась и просто поздоровалась со мной. Я отдала рыбий жир, она тепло поблагодарила и вдруг обняла... по мне пробежала молния. В ее добрых карих глазах затаилась тревога - вся тяжесть изнанки его жизни лежала на ней. У меня хватило духу спросить об его здоровье, дружески попрощаться, но не помню, как я очутилась на Тверском бульваре, на лавке против театра, в неописуемом состоянии. Заходило солнце, бегали дети. Я назвала ее Santa Anna: ведь она все знала обо мне - от него.

21

В конце войны Ярон вернулся со своей частью труппы и, нуждаясь в молодых актерах, решил открыть студию Московского театра оперетты - "это вам не что-нибудь!!" (придумал гимн с таким припевом). На конкурс явились самые неподходящие личности - женщина-кочегар, портнихи, уборщицы, мясник и два рабочих в кепках. Они умели очень лихо отбивать чечетку и шпарить подряд частушки. Одна, в вытянутой шерстяной кофте и серой косынке, спела с надрывом "Ой, мамо, мамо". Все было очень смешно, тем не менее жюри из опереточных звезд сумело отобрать двадцать человек, и студию открыли. Учебный план задумали самый серьезный, с историей партии по "Краткому курсу" и с историей театра - тут понадобился лектор. Место давало почасовую оплату и продовольственные карточки. Я предложила его С. Д., и он со вздохом согласился (непонятно, почему у него, члена ССП, не было карточек?). Самое нелепое в этом деле - неизмеримая разница уровней образования, он читал лекции в вакууме. Избегал меня в театре, где мы когда-то пировали в первый раз, все изменилось, а на вопрос "как дела в студии?" отвечал, махнув рукой: "Да никак. Мне все равно". Уже многое было все равно. После болезни он тоже изменился, постарел, поблек. По-прежнему только ничего не удавалось, он устал, уже не хватало сил бороться.

22

Этот эпизод лучше бы не вспоминать, но он выявил характерную черту в характере С. Д. Хотя он был занят инсценировкой "Кола Брюньона" для оперы Кабалевского, все так же не хватало работы, не было денег. Я совершила непростительную глупость - убедила его взять у меня взаймы восемьсот рублей (старыми деньгами), не надо было этого делать. Как раз в это время грянула первая денежная реформа, номинально сумма уменьшилась в десять раз. С. Д., решив отдать долг, не представляю каким образом, собрал восемьсот рублей новыми деньгами и вызвал меня на квартиру А. Г. (когда она была на работе). Между нами произошло столкновение, чуть не поссорились тогда. Как я ни доказывала, что теперь следует отдать восемьдесят рублей, С. Д. не слушал, сердился, заставлял взять восемьсот. Где был его чистый разум? логика? здравый смысл? Я вышла из себя и запустила конверт с деньгами под тахту. Ползать при мне, искать его он не стал бы ни за что в жизни - и так хватало всяческих унижений. Но я вовсе не хотела его унижать, я не хотела брать эту сумму. Конечно, С. Д. был шокирован этой озорной выходкой. Я извинилась и ушла, не взяв ничего. Через неделю он передал мне восемьдесят рублей, сообразив наконец, что к чему.

23

Еще раз неожиданно столкнула нас fatalite. Зимой 1947 года отец получил на два-три дня работу в клубе Осоавиахима в бывшем ресторане "Яр", и я опять помогала ему что-то красить, и опять совпадение - в эти же дни С. Д. читал там какие-то лекции. Раза два мы вышли вместе и, едва дыша в автобусном затиске, удивлялись этому случаю.

24

В апреле 1947 года я напросилась в гости на Арбат, ссылаясь на женское любопытство. С. Д. пригласил меня в самое неудобное время, в четыре часа дня. В конце темного коридора старой общей квартиры - дверь направо в его собственную комнату, которую он получил в 1922 году после переезда из Киева в Москву. Вошла вслед за ним, повесила пальто на гвоздь у двери и огляделась: тесная-тесная, узкая комната, старомодное окно прямо в дом напротив; перегруженные книжные полки; кровать с одной плоской подушкой; стол у окна, два стула, шкаф. Несомненно, он описал эту жилплощадь в рассказе "Квадратурин". С. Д. растерянно предложил мне сесть на стул, сам сел на другой. Разговор не клеился. Он принес и положил на стол, покрытый бледной клеенкой, две порции мороженого в бумажках. Я попросила блюдце и ложку. Поискав довольно долго, он дал мне позеленевшую медную ложечку - я никогда ее не забуду... Разговор опять не клеился. С. Д. встал и принес из кухни эмалированный чайник с кипятком. Пили жидкий чай в граненых стаканах, закусывая жестким и пресным печеньем. С. Д. был чем-то удручен, и путешествия в прекрасное не получилось. Он стал показывать мне фотографии и рассказывать о себе. Вот на выцветшей карточке дама в широком кринолине шестидесятых годов прошлого века - его мать, Фабиана Пашута. Вот четыре сестры; одна из них - редкая красавица византийского типа, Елена,- долго не могла я оторваться от ее лица... как жаль, что она давно умерла. Вот он сам сидит на каменном парапете на Капри - тонкий, длинный молодой человек. Еще студентом Киевского университета, он на скромные средства отца отправился за границу, как тогда полагалось, прежде всего в Италию. С. Д. рассказывал и об убийстве Столыпина - он в тот момент был на улице, увидел бегущих людей, побежал с ними. Его семья жила в Преславинском переулке. Потом еще о своей дружбе с Северцовыми, уже в Москве, в двадцатые годы, когда увлекался биологией и часто бывал у них.

В этой унылой комнате он был совсем другим, выглядел намного старше, а голос его звучал мягче, теплее. У него было очень выразительное лицо, особенно глаза, небольшие, умные, неразгаданные, они вдруг темнели изнутри, если наплывала тревога или тоска. Я заглянула в их глубь в тот вечер, как в беспросветную бездну: мне стало не по себе, душу защемила жалость. Скоро собралась уходить, и С. Д. тихо, грустно сказал мне: "А-а, вы никогда не поймете меня, вечно юная Нэле. Между нами двадцать четыре года... все могло быть иначе. Не пытайтесь меня воскресить, лучше направьте свои силы на что-нибудь другое..."

Идя оттуда по арбатским переулкам, я испытывала раздвоение - и смешным показалось его хозяйство, его робкая неумелость - ведь даже пальто не подал, хотя был воспитан как настоящий джентльмен; и гнетущим было впечатление, которое осталось от этого дня. Пусть невероятно: в интимные минуты я чувствовала себя старше его. Я была сильна, жизнеспособна, неуязвима и как бы с высоты смотрела на иззябшего затерянного ребенка, лишенного материнского тепла. Иллюзия на миг! На самом деле - пустой, холодный взгляд, иронический извив губ, вежливое "вы". Рассудок нашептывал мне то ли вывод, то ли совет: не берись не за свое дело. Если даже Santa Anna не смогла.