— Не стоит, — сказал кладовщик, выписал мне квитанцию и больше не сказал ни слова.

Я решил, что он, наверное, считает, что не стоит, потому что опять могут объявить реформу. А с реформой, как со смертью, в догонялки никогда не выиграешь. Он, должно быть, знал жизнь.

Прошло несколько недель, прохожу я мимо склада, а он выползает и окликает:

— Зайди ко мне!

— Я сейчас не могу. Позже. — Я действительно спешил.

— Нет, сейчас. Позже обычно бывает слишком поздно.

— А что, у вас какое-то срочное дело?

Вижу, на столе у него футляр лежит.

— Открой.

Я с трепетом открываю и глазам своим не верю.

— Саксофон, — говорю, словно все не могу поверить.

— Саксофон, — подтверждает кладовщик. — В воскресенье был дома и привез. Что ему там зря лежать?

— Золотой, — говорю я и чувствую, что весь дрожу.

— Золотой, — подтверждает кладовщик. — Альтовый. О, он со мной немало попутешествовал.

— Сколько вы за него хотите? — Я наконец решился, а в мыслях уже начал занимать у всех, кого знал, на стройке, в конторах, в кассе взаимопомощи. Где бы еще, где бы еще — мысленно я мчался, как гончая, потому что понимал: того, что я могу занять, не хватит. Он, казалось, тоже задумался, какую цену назвать:

— Сколько? Сколько... А почему ты думаешь, что я хочу его продать? Такие вещи не продают. Иной раз от жизни только то и остается, чего не продашь.

И заявил, что я, если хочу, могу приходить после работы или по воскресеньям к нему на склад — будем играть. То есть я буду играть, а он слушать. Все лучше, чем пить водку или резаться в карты. Тем более что умею я пока мало, а у саксофона секретов не меньше, чем у человека. Некоторые он мне откроет, другие придется открывать самому, не потому, что он хочет что-то от меня скрыть, просто у него тоже не получилось.

— А сколько это будет стоить в месяц? — спросил я.

— Ничего это не будет стоить. Ты будешь играть, а я слушать. Сам я, видишь, играть не могу. И с этой-то работой еле справляюсь. Спасибо добрым людям, есть еще такие. Я болен, мне недолго осталось.

Так все и началось. Сперва он втолковывал мне, что саксофон — это не только инструмент, на котором играют. Злостью, гневом или обидой от него ничего не добьешься. Терпение и труд. Труд и усердие. Если хочешь, чтобы саксофон с тобой сроднился, словно душа с телом, ты тоже должен ему открыться. Не станешь ничего от него скрывать — тогда и он тоже не станет. А на каждую ошибку ответит упрямством. Ни тпру, ни ну, хоть все легкие из себя выдуй. Впрочем, одних легких недостаточно, играть-то саксофон будет, но словно мертвый. Ты должен играть всем собой, и своей болью, и своим плачем, и своим смехом, надеждами, мечтами, всем, что в тебе есть, всей своей жизнью. Потому что все это музыка. Ты — музыка, а не саксофон. Но нужно много трудиться, как следует трудиться, если хочешь услышать себя в саксофоне, твердил мне кладовщик. Только тогда это будет музыка.

Признаюсь, я даже боялся этого саксофона. Что ж это за инструмент такой — думал. Вот играю я на том, который мне на стройке выдали, тоже саксофон, а ничего такого, о чем он говорит, не чувствую. Поначалу на его саксофоне мне игралось гораздо хуже, чем на том. Впрочем, это нельзя было назвать игрой, потому что мы в основном отрабатывали гаммы. То есть он мне говорил, а я отрабатывал. И так без конца, все гаммы да гаммы, используя весь диапазон инструмента. Я злился, но что было делать. Потом он привез несколько страниц с нотами, и мы перешли к каким-то упражнениям, отрывкам; он не позволял мне играть произведение целиком, только бесконечно эти отрывки — и лишь спустя какое-то время разрешал собрать их воедино. Кроме того, часто заставлял меня тянуть одну ноту — сколько хватит дыхания, да еще повторять ее много раз, пока он не скажет, что, мол, ладно, сойдет.

Я приходил к нему после работы и уходил, когда на стройке уже стояла ночь. После этого не мог уснуть, все проигрывал мысленно то одно, то другое, а потом еще иногда видел во сне. Однажды он сказал мне, что я неправильно держу мундштук и поэтому много воздуха трачу зря. Губы у меня неудачной формы, я слишком сильно прижимаю их к мундштуку, и воздух уходит через уголки. Это надо исправить. В другой раз — что я слишком сильно давлю на клапаны, пальцы напрягаются, а должны быть свободными, надо касаться клапанов только кончиками. И подушечки пальцев должны быть чувствительными, чтобы я ими даже солнечный луч мог почувствовать. Потому что при игре я должен прикасаться не к клапанам, а к музыке. У тебя руки, как у черепахи, неповоротливые в суставах. Упражняйся. Вот, здесь на концах они должны сгибаться под прямым углом. И когда работаешь, упражняйся. Они ведь такие еще и от работы, электрик не так много двигается.

Иногда я начинал сомневаться, в самом ли деле он саксофонист или просто сидит на этом складе и от скуки воображает, что был саксофонистом, как мог бы воображать, что был кем угодно, только не кладовщиком. Может, он даже когда-то учился играть, отсюда инструмент, но все остальное — просто несбывшаяся мечта. А такие люди иногда становятся адом для самих себя и окружающих тоже пытаются в этот ад втянуть.

Он ни разу не взял в руки саксофон, чтобы показать мне, как надо, если то, как я сыграл, — плохо.

— Я бы тебе показал, но как? — говорил он. — Одной рукой? Я даже квитанции с трудом выписываю. Ты же видел.

Но тогда откуда он знает, что я играю плохо? Плохо, еще раз, повтори. О да, он знал, знал — это я понял лишь годы спустя.

Я ходил к нему месяцев восемь и в конце концов разочаровался. Стал прогуливать, а он день за днем сидел на складе до самого вечера и ждал меня. Почему ты вчера не пришел, почему позавчера не пришел? Четыре дня тебя не было. В последний раз ты был на прошлой неделе, а я все жду.